мягкой коркой, пахучий. Овражин не спеша, с наслаждением откусил один раз, другой, третий… И больше не мог. Откусить еще раз? Нет, нельзя… «Я ведь еще ничего, здоровый, — уверенно подумал Овражин. — А вот, скажем, Тимофей — он хуже меня». Он пополз к товарищу и тихонько предложил:
— Тимоха, поешь хлебца…
— Хлеб? Где взял?
— Кто-то подсунул, не знаю.
— А сам что же? — удивился Тимоха.
— Я ничего, потерплю.
— Потерпеть и я потерплю, — возразил Тимоха. — Не привыкать. Надо вон лучше Полозова подкормить. Он плохой…
Так и пошла краюха ржаного хлеба гулять по трюму из рук в руки. Беря хлеб, каждый почему-то начинал считать, что сосед слабее его и больше нуждается в поддержке. Краюха побывала у многих. Наконец попала к Гайнану Зайнуллину, а тот, даже не отпробовав хлеба, подполз к Ивану Бельскому, потрогал за плечо.
— Ипташ![8] — Бельский не отвечал, и Гайнан потряс его за плечо сильнее. — Товарищ, спал?
— Задумался.
— Бери, ашай[9]…
С минуту Иван Бельский удивленно вертел в руках кусок хлеба, а внезапно поняв все, порывисто прижал его к груди: обкусанный десятками голодных людей, хлеб был теплый и влажный…
Потерянно, словно заблудившись на вечерней реке, заревел буксир. По палубе баржи забегали солдаты. Грохоча цепью, якорь бухнул в воду, и вскоре на палубе вновь затихло. Но трюм ожил: смертники зашевелились, зашуршали соломой.
— Стоим, — сказал кто-то со вздохом.
Остановилась баржа ниже Кубаса, в глухом месте: берега здесь невысокие, сплошь затянутые густыми зарослями, селения далеко, за поймой. Плыл вечер — тяжелый, сумрачный. Смутно мерцали огни буксира. Река густо дымилась.
Вскоре к люку подошли солдаты с винтовками. Холодно брякнули ключи. Степан Долин потянулся к Бельскому:
— Опять…
— Молчи!
Захар Ягуков открыл люк, нагнулся, спросил:
— Спите?
Никто не отвечал.
— Раненько улеглись, — насмешливо протянул Ягуков. — Пойдете, голубчики, досыпать на тот свет. Слышите? А ну, выходи по фамилиям… Гайнан Зайнуллин! Эй ты, татарчонок! Слышишь, или уши заложило?
По трюму пополз шепот: смертники торопливо прощались, ободряли друг друга…
К лестнице прошел Гайнан. Остановился на первой ступеньке, простодушно спросил:
— Зачем звал?
— Пойдешь к аллаху в гости, сосунок!
— Не пойдем! — отрезал Гайнан.
— Ага, испугался! — злорадно зашипел Ягуков.
— Иди, Гайнан! Иди! — раздались голоса из темноты.
— Он сейчас заплачет! — издевался Ягуков. — Большевик, солены уши! Про-ле-та-рия!
— Замолчи, собака! — обозлился Гайнан. — Я не буду плакать. Ты будешь плакать. Вот я!
Вторым вызвали Евсея Лузгина, крестьянина из-под Лаишева, солдата-фронтовика. Он был слаб, плохо держался на ногах. Кто-то из смертников, схватив его под руку, помог подняться по лестнице. Выходя из люка, Лузгин твердо выговорил:
— Спасибо. Здесь сам пойду.
Лузгина и Гайнана повесили.
Опять раздались шаги, опять открылся люк.
— Самарцев, выходи! Приготовиться Зотову!
Иван Бельский сидел, стиснув до боли челюсти. Люк то открывали, то захлопывали. В суровом молчании, лишь изредка бросая прощальные слова, выходили из трюма смертники. С кормы доносились выстрелы, брань, крики. Бельский закрыл ладонями уши: ему казалось, что не только на барже, но и по всей реке, по всей пойме ширится и крепнет гул выстрелов и человеческих голосов…
— Приготовиться Чугунову!
— Бельский, тебя зовут!
Точно электрическим током ударило в тело. Не вставая, Бельский зачем-то стал снимать пиджак, но вдруг Степан Долин схватил его за плечо, свалил на солому и зашипел, хрипя и задыхаясь:
— Иван, лежи тихо, лежи!
— Пусти, ты что?
— Лежи, Иван! — хрипел Долин. — Я пойду.
— С ума спятил? Да ты что?
— Молчи! — Напрягая последние силы, Долин навалился своей грудью на грудь Бельского. — Иван, ты, может, спасешься еще… Дай мне умереть хорошо! Дай мне хоть своей смертью… Это моя последняя просьба. Ты дал слово…
— Ну, долго там? — долетело из люка.
— Степан, пусти! — вырывался Бельский.
— Иван! — закричал, сдерживая голос и стон, Степан Долин. — От всей… партии… приказываю! Слышишь?
Он поднялся и быстро пошел к люку.
— Опять канитель? — заорал Ягуков.
— Иду! — крикнул Долин.
Иван Бельский бросился вслед за Долиным, но у лестницы почему-то столпилось много смертников, и он не успел вовремя протолкаться. Долин поднялся на палубу, и люк захлопнули. Все же Бельский поднялся по лестнице, начал бить кулаками в крышку люка, но солдаты уже были далеко.
…Степана Долина повели на корму. На ходу он застегнул пиджак на все пуговицы, оправил руками волосы, потуже натянул картуз. На корме к нему подошел Ягуков, заломил руки назад, связал их бечевой, и Долина оставили в покое. Солдаты толпились позади, о чем-то тихонько разговаривали. «Здорово затуманило», — подумал Долин, осматривая реку. К нему подошла черная лохматая собака, осторожно понюхала сапоги, подняла острую морду, глаза ее светились зеленым светом… Долину вспомнился случай из детства. Однажды он пошел на реку — дело было в конце марта — и видит: около проруби ползает и повизгивает маленький черный щенок. Должно быть, кто-то утопил щенят в проруби, а этот случайно спасся. Степан схватил щенка, положил себе за пазуху, принес домой, отогрел, стал поить молоком. «Себе нет молока, а он щенят собирает да поит!» — ворчала мать и шлепала щенка, а Степан утешал его и сам плакал…
Подошел кто-то с фонарем. Долин быстро всмотрелся — и ахнул от изумления: перед ним стоял Серьга Мята, дальний родственник, проживавший верст за двадцать от Еловки.
— Это ты? — тихонько спросил Долин. — Ты?
— Обожди-ка… стой… — смутился Серьга Мята.
— Служишь? Своих убиваешь?
Рядом неожиданно оказался поручик Бологов.
— Замолчать! Без разговоров!
Долина подвели к борту.
— Большевик? — спросил Бологов.
— Конечно.
— Хм, «конечно», — усмехнулся Бологов. — Пристрелить!
Путаясь в полах шинели, подбежал Серьга Мята:
— Ваше благородие, обождите!..
— В чем дело?
— Ваше благородие, здесь ошибка… — заторопился Серьга Мята. — Это не Чугунов.
— Как не Чугунов?
— Нет… нет… Я его знаю. Это Степан Долин, из Еловки.
Бологов подошел ближе к Долину:
— Долин? Да? За друга вышел?
— Бей, тебе все равно!
— У, сволочь! — Бологов размахнулся и ударил Долина по уху. Тот откинулся, поскользнулся, сорвался за борт. — Подлецы! — Поручик задыхался. — Утонет?
— Так точно. Руки связаны.
Через минуту Захар Ягуков зашел к поручику в каюту. Ошеломленный происшедшим, Бологов сидел и, стиснув зубы, перочинным ножом ковырял стол. Ягуков осторожно спросил:
— Господин поручик, вызывать?
— Стой, Захар! За кого он вышел?
— За Чугунова, ваше благородие!
— Это тот, которого не было в списках?
— Так точно.
— Ишь ты, друг… Хлопнуть его! Сейчас же!
Козырнув, Ягуков вышел из каюты.
…Иван Бельский не ушел с лестницы, и здесь — совершенно неожиданно — у него родился новый план. Правда, выполнив его, нельзя было рассчитывать на освобождение, но все же смертники могли прожить еще несколько дней. А там — что будет! И Бельский, поднявшись, негромко крикнул:
— Товарищи,
