на корточки. — Со лба еще сотри. Вот тут.
— Все равно мне…
— Вставай, мне надо поговорить с тобой. Взяв под руку, Мамай поднял Серьгу: — Скажи: Глухареву знаешь? Наташу?
— Глухареву? Знаю.
— Она… там еще? Жива?
— Она еще жива.
— Жива? Ты точно знаешь? — Глаза Мишки засверкали. — Пойдем к огню, пойдем. Озяб? Пойдем. Ты что же, убежал с баржи?
— Не сразу скажешь… — Серьга Мята все еще боялся расправы, говорил сбивчиво: — Сегодня ночью меня поставили, а я погодил немного, да и айда! А к реке непривычный, в тумане боязно плыть…
Подошли к костру.
— Садись к огню, грейся.
— Ну, прибился к берегу, — Мята оглянулся, — вот тут где-то. Податься не знаю куда — места чужие, туман. Утром дымок ваш увидел. Дай, думаю, пойду. Вот и наткнулся на них.
Партизаны засмеялись:
— А испугался как?
— Испугаешься… Места чужие…
— Почему же убежал?
— Чудной ты… — Мята отвернулся, по-детски шмыгнул носом. — Думаешь, когда тебя порол, — простое это дело? Ты не кричал, а я… Вот, брат… Лучше ты меня не спрашивай, не мути душу.
Из носика чайника забился кипяток. Потревоженный, недовольно заворчал огонь. Василий Тихоныч снял с тагана чайник, бросил в него щепоть листьев ежевики, роздал партизанам кружки, каждому отрезал по большому ломтю хлеба. Потом взглянул на сына и отрезал еще ломоть.
— Эй ты… как тебя? — сказал он Мяте, который в это время сидел, нарочно отвернувшись к огню. — Чего ж ты чай не садиться пить? У нас без приглашениев. Бери вот хлеб, а чайку из одной кружки попьем…
— Из одной… — Мята всхлипнул.
После чая Мишка Мамай прилег у костра на охапку сена. День разгуливался. На серо-грязном небосводе появились большие голубые проталины. За седыми облаками пробивалось в вышину солнце. Посветлело и затихло. Ветлы и осокори, обмывшись в тумане, стояли бодро, ласково ощупывая воздух тонко позолоченными листьями.
На реке с небольшим промежутком пронеслось два гудка: один — низкий, бархатный, другой — с визгом. Вероятно, пассажирский пароход обгонял караван барж.
— Куда же теперь? До дому? — спросил Мамай Мяту.
— Домой не хочу. Не прогоните — с вами пойду, — тихо и раздельно ответил Серьга Мята. — Бил я тебя, здорово бил, сейчас, поди, знаки есть…
— Есть, — подтвердил Мамай.
— Так бей меня! Бей! Мне легче будет. А гнать — не гони.
— Виноват — накажут те, которые к этому делу приставлены!
— Нет, ты накажи! — настаивал Мята.
Мамай уже не чувствовал неприязни к Серьге Мяте. Погорячился, и вся обида уже рассеялась, как ветром разогнанный туман. Он опять думал о Наташе.
— Нет, не желаю! — ответил он Мяте.
Из-за облака опять выглянуло солнце. Весело вспыхнули перелески. На рябине, что стояла недалеко от стожка, пиликнула птичка — вылетела поклевать кисленьких ягод.
Серьга Мята спросил тревожно:
— А не прогоните?
— Оставайся, куда ж тебя…
— Тогда отдайте мне… винтовку мою, — попросил Мята.
— Бери.
— А она мне… винтовка, значит… — Мята взял винтовку, повертел в дрожащих руках и закончил совсем тихо: — А лучше бы ты убил меня, а?
Коротко, словно забывшись, на реке крикнул буксир.
— Не с баржей ли?
Мамай бросился к берегу, раскидывая кусты.
Вверх быстро прошел буксир с пушками на носу и корме. На берег с разлету, встряхивая седоватые чубы, начали выкатываться волны. Потом, обессилев, они поиграли на мели и мирно улеглись.
Мамай вернулся к потухшему костру.
— Все вверх идут. Где же наша-то баржа?
XXIII
Неудача смутила партизан, они готовы были вернуться в родные места, но неутомимый Мишка Мамай предложил новый план — обстрелять баржу с берега. Подходя то к одному, то к другому партизану, он настойчиво говорил:
— Сбегут! Я знаю!
Партизаны молчали.
Серьга Мята рассказал обо всем, что произошло на барже в последнюю ночь. Узнав, что Бологов собирается погубить заключенных голодной смертью, Мамай пришел в бешенство:
— Вы думаете… А они там…
Василий Тихоныч рассудительно сказал:
— Вот что, ребята. В игре и то до трех раз счастье пытают. А у нас не игра. Вот и судите сами.
И партизаны согласились.
Баржа не показывалась на реке. Мишка Мамай то и дело пытал отца:
— Ты ее утром-то не проглядел?
— Да нет, тебе говорят!
— А куда же она делась?
— Шут ее знает. Как в воду канула!
Серьга Мята уверял, что баржа по распоряжению капитана Нея обязательно должна пойти в Богородск. Почему она задержалась на остановке, непонятно было. Мамай не вытерпел — переехал на лодке протоку и прошел по берегу до той излучины, где стояла ночью баржа. Вернулся назад злой. Еще с другого берега протоки крикнул:
— Ищи-свищи! Проворонили!
Решили немедленно отправиться в путь. Чтобы избежать встречи с судами белых и сократить путь, поплыли протокой Шанталой — она выходила в Каму против Рыбной Слободы (в тот год по Шантале еще плавали; сейчас она обмелела и местами пересохла). В протоке стоял осенний покой. По берегам, собравшись в кружки, мирно шептались осокори. Иногда, словно девки в нарядных сарафанах, проходили по берегу пышные рябины. С обрывов над омутами свисали колючие плети ежевики, роняя переспевшие сине-дымчатые ягоды. Несколько раз на отмелях встречались утиные стайки. Увидев людей, они взлетали, шумно плеща, и со свистом проносились над поймой.
К выходу из Шанталы добрались под вечер. Здесь пришлось остановиться. К левому берегу, против Рыбной Слободы, подошло стадо коров. Навстречу шумными толпами побежали женщины и девушки, брякая подойниками. Потом начали возвращаться с молоком: от берега к селу пошли десятки лодок. Только когда очистилось и затихло плесо, партизаны выплыли из Шанталы и, миновав село, вышли на стрежень.
XXIV
Захар Ягуков утонул.
После налета на «барже смерти» потушили сигнальный огонь. До рассвета в каютах не затихали взволнованные, приглушенные голоса.
Медленно, немощно поднимался день. Тихо выступали из тумана далекие, покатые косогоры с хохолками лесков, с раскиданными по лугам шапками стогов. Встречь течению набегали небольшие, неокрепшие волны. Вверх проносились, вспенивая воду, пассажирские пароходы, тянулись караваны барж, с гулким рокотом пролетали зеленоватые, как жуки, катера. Несколько раз солдаты с баржи спрашивали в рупор:
— Куда идете?
Никто не отвечал. Суда шли торопливо и угрюмо.
Хотели было поднимать якоря — к барже с разбегу подлетел голубой катер. Накинув шинель на плечи, Бологов вышел к борту. От бессонницы его глаза светились тускло.
По лесенке на палубу взбирался, покряхтывая, маленький и пухлый человек в офицерской шинели.
— А-а, капитан Ней… Дайте руку.
— Тихо гребетесь вы, — сказал Ней, вылезая на палубу.
— С приключениями.
— Серьезные?
— Не особенно, — неохотно отвечал Бологов, отворачиваясь от ветра. — Вы откуда сейчас?
— Из Казани. Тащусь вот…
Прошли в каюту. Капитан Ней расстегнул
