чистоту, а значит, и здоровье, богатство, последовательный и постоянный рост дарования и милосердие.
Age quod agis[43].
Мудрость в кратком изложении. Утренний туалет, молитва, труд.
– Молитва: милосердие, мудрость и сила.
– Без милосердия я лишь кимвал бряцающий.
– Мои унижения были милостью Божией.
– Окончилась ли для меня фаза эгоизма?
– Способность откликаться на сиюминутную необходимость, короче говоря, неукоснительная точность, безусловно, будет вознаграждена.
Время
Прошлое, сохранив всю притягательность миража, обретет наконец светозарность и подвижность, свойственные жизни, и станет настоящим.
Ш. Бодлер
Бодлеровское отношение к времени напоминает образ, созданный Осипом Мандельштамом: «Поэзия – плуг, взрывающий время так, что глубинные слои времени, его чернозем, оказываются сверху». Художник, тоскуя по прошлому, не довольствуясь сегодняшним днем, жаждет целины времени. Нечто сходное писал Жорж Пуле о Бодлере:
…Создается впечатление необыкновенного взаимопроникновения всех частей пережитого времени. Как взгляд одним махом, свободно обозревает все пространство, которое простирается перед ним, так духовное око видит вокруг себя развернутые обширные страны прожитой жизни. Все эпохи взаимосвязаны, соприкасаются, аукаются, продолжают одна другую в отзвуках.
Для поэта время многолико: и диктатор, и гнусный старик, и неумолимая жизнь, и носитель Благой Вести, и погонщик:
О, да! Время снова явилось. Время вновь теперь властно здесь правит; и вместе с гнусным стариком вернулась вся его дьявольская свита: Воспоминаний, Сожалений, Судорог, Томлений, Страхов, Кошмаров, Гнева и Неврозов.
Поверьте, что секунды теперь отчеканиваются громко и торжественно, и каждая из них, слетая с маятника, говорит: «Я – Жизнь, невыносимая, неумолимая Жизнь!»
Есть только одна секунда в человеческой жизни, которой суждено принести Благую Весть, единственную Благую Весть, наводящую на каждого неизъяснимый ужас.
Да! Время царствует; оно снова забрало свою грубую диктаторскую власть. Оно погоняет меня, как вола, своей рогатиной: «Ну же, вперед, скотина! Обливайся потом, раб! Живи, проклятый!»
Бодлеровское время тревожно, ибо «съедает жизнь», «гложет сердце». Время питается кровью, которую мы теряем, «растет и жиреет на нашей крови». Время уходит, теряется, поэтому так важно ценить время, наполнять его трудом.
Хотя время производительно, только смерть художника оставляет ему надежду на бессмертие: смерть дает надежду на то, что «зародившиеся в мозгу цветы» посмертно расцветут. Время – враг творца и его надежда. Время – терпение художника, его высокие помыслы, ибо нетерпение и порожденная им ненависть – «бочка бледных Данаид», в которой демон-Время «сверлит дырки», дабы ее содержание вытекло впустую. Коварное время часто прибегает к нетерпению и ненависти, чтобы не дать художнику возможности для созревания «цветов в мозгу».
Дабы художник не стал «фальшивым аккордом в божественной симфонии», он должен все помнить и принять на себя ответственность за все непотребства своего времени:
«Я – рана и кинжал, оплеуха и щека, телега и колесо, жертва и палач… вампир я для собственного сердца». «Прожорливая ирония», поселившаяся в душе поэта, – не помощник, ибо облик ее – «жуткое» искривленное зеркало, «отражающее нищету». Зачатый злом, он – жертва зла, ощущающая «ужас во зле». Наступают времена года, когда сама природа празднует ТРИЗНУ. Это конец осени, зима, «грязь ранней весны», это времена, «убаюкивающие» поэта. Тогда его «сердце и мозг» «заворачиваются в саван из пара», напоминающий ГРОБ. В просторах «огромной степи» шествует БЫЛОЕ, и «душа широко расправляет свои крылья», как ВОРОН. Однако ощущение приближения конца (смерти), увы, – отнюдь не обещание покоя. Поэт знает, что и в могиле покоя не будет. Над ним паук «продолжит ткать свою паутину», змея рядом станет «выводить малышей», а волки «оглушать жутким криком» окрестность. И призраки людей «зашепчутся рядом» – «женоподобные ведьмы», «похотливые старцы», смутные и преступные элементы. Покоя не будет, пока живо ЗЛО.
Для Бодлера наиболее важная составляющая времени – прошлое, прошлое, придающее ценность и смысл настоящему и будущему.
Это прошлое, однако, нельзя обозначить как некое несовершенное предвосхищение или, тем более, как предшествующее существование вещей, попросту равных по своему достоинству и мощи тем, с которыми имеем дело мы. Отношение настоящего к прошлому – это Прогресс наизнанку: старое детерминирует и объясняет новое совершенно так же, как для Конта высшие формы объясняют и детерминируют низшие. Финализм, предполагаемый понятием Прогресса, у Бодлера отнюдь не исчезает, но лишь обретает обращенную форму. В прогрессистском представлении о финализме изваяние грядущего служит объяснению и детерминации того эскиза, который скульптор набрасывает в настоящем. У Бодлера изваяние помещено в прошлое, и именно из прошлого объясняет оно тем развалинам, в которые превратилось ныне, грубость потуг, с помощью которых его пытаются восстановить. Социальная система, пользующаяся благосклонностью Бодлера, обладает такой степенью завершенности и строгой иерархичности, что не терпит ни малейшего улучшения. Любое нарушение ее разрушает. Что же касается индивида, то, совершенно аналогичным образом, течение времени способно принести ему лишь старческое увядание и распад.
Ощущение текущего времени вызывает у Бодлера ужас; ему кажется, что утекает его собственная кровь: убегающее время – это утраченное время, время, пожертвованное лени и слабоволию, заполненное множеством данных самому себе и невыполненных обещаний, время, потраченное на переезды, беготню, поиски денег. Но вместе с тем это время, где царствует скука, выплескивающая все новые и новые порции Настоящего. Настоящее неотделимо от того пресноватого, вязкого ощущения, которое Бодлер вызывает у самого себя, оно неотделимо от прозрачных лимбов его внутренней жизни:
Поверьте, теперь секунды отчеканиваются громко и торжественно, и каждая из них, слетая с маятника часов, громко говорит: «Я – Жизнь, невыносимая и неумолимая Жизнь!»
В известном смысле можно сказать, что в Прошлом Бодлер пытается скрыться от собственного предприятия и собственного проекта, от связанной с ними неопределенности.
Прошлое для Бодлера – это глубина времени, дающая ему новое измерение. Прошлое – это духовность, вечность, окончательность, недосягаемость. Прошлое – это память…
К творчеству Бодлера вполне приложимо название одной из работ Бергсона: «Материя и Память», ибо прошлое в целом, а не только прошлое, запечатленное в сознании, предстает у него как способ бытия, полностью отвечающий его желаниям; прошлое есть потому, что оно – неизменный и подлинный объект всякого пассивного созерцания; и в то же время оно отсутствует, становится недосягаемым и слегка поблекшим; оно наделено тем призрачным бытием, которое Бодлер именует духом и к которому только и дано приспособиться нашему поэту; раздумья о навеки уснувших радостях как раз и сопровождаются столь драгоценными для него возбуждением и лихорадкой нервов. Это бытие далеко – «дальше даже,
