отповедь поэта пантеизму и позитивизму – подмене духовной компоненты мира «вещностью»:
Его «ужас» жизни – это ужас перед напряженной дисгармонией человеческих отношений, перед конфликтностью существования и т. п., но никак не перед природой. Вопреки утверждению Сартра, Бодлер как поэт принадлежит не «великому антинатуралистическому движению» XIX в., восходящему к просветительской идеологии, а великому романтическому движению, оспорившему просветительский позитивизм.
Теперь уже нетрудно понять, что настороженное отношение Бодлера к «природе» объясняется вовсе не тем, что поэту якобы претит ее «гуманизм», что он-де воспринимает ее как невыносимое «узилище», а тем, что как таковая, не озаренная воображением, природа для него мертва; чистая предметность, не одушевленная смыслом, подобна голой оболочке или пустой скорлупе: она ровным счетом ничего не может сказать человеку и потому попросту неинтересна. «Я нахожу бесполезным и скучным изображать то, что есть, ибо ничто из того, что есть, меня не удовлетворяет. Природа непривлекательна, и добропорядочной тривиальности я предпочитаю чудовищные порождения моей фантазии». «Если пейзаж прекрасен, то отнюдь не сам по себе, а лишь благодаря мысли и чувству, которые я с ним связываю».
Вот «кредо» Бодлера, устанавливающее отношение «воображения» к «природе»: «Весь видимый мир есть вместилище образов и знаков, которым воображение придает соотносительные место и ценность; этот мир можно уподобить пище, которую воображение должно переварить и преобразить. Все способности человеческой души должны подчиняться воображению, мобилизующему их все одновременно». Не «бегства» от природы, не ее «стерилизации», а ее «преображения» добивается Бодлер – преображения, которое упорядочивает вещи в соответствии с их «местом и ценностью», взыскуемым нашей душою.
Видимо, это правда, что Бодлер жаждал свободы и избегал ее, что он высоко ценил свободу, но сделал жизненный выбор в пользу опеки. Не в том смысле, что с готовностью подчинялся ненавистному семейному совету или решениям Анселя, но в том, что испытывал метафизическую (и практическую) нужду в Высшем Авторитете, Поводыре (в этой точке «феномен Бодлер» соприкасается со «случаем Кафка»):
Вот почему создание семейного совета отнюдь не явилось результатом несчастного стечения обстоятельств, погубившим его карьеру; этот совет в точности воплощал желания самого поэта и был необходимым средством поддержания его душевного равновесия. Благодаря ему Бодлер всегда оставался как бы на привязи, пребывал в оковах; всю жизнь эти важные представительные особы (Кафка назвал бы их «господами») имели право разговаривать с ним с отеческой строгостью; словно какой-нибудь праздный студент, он был вынужден постоянно выпрашивать денег, получая их лишь благодаря благожелательности всех этих многочисленных «отцов», назначенных ему по закону. Он так и остался вечным младенцем, стареющим подростком и прожил жизнь, терзаемый бешенством и ненавистью, но зато под бдительным и умиротворяющим взглядом Другого.
Бодлеру было ведомо чувство свободы, он знал ее вкус, но, добравшись до крайних рубежей своего сознания, он ее устрашился, ибо увидел, что свобода с неумолимостью ввергает человека в абсолютное одиночество и ведет его к тотальной ответственности. Он хочет спастись от той экзистенциальной тоски, которую суждено испытывать всякому, кто, зная о своей ответственности, не может найти опоры в окружающем мире, в предуготованном разграничении Добра и Зла. Да, разумеется, ему хочется свободы, но свободы в пределах уже завершенного, устойчивого мира. Отвоевав себе право на узаконенное и опекаемое одиночество, он точно таким же образом добивается для себя свободы с ограниченной ответственностью.
Бодлеровская свобода – это непредсказуемость, невозможность рационализации. Это относится к свободе вообще и к самому Бодлеру в частности:
Тщетно выстраивает он частокол предосторожностей, чтобы отгородиться от опыта, тщетно выписывает заглавными буквами «практические максимы, правила, указания, догматы и формулы, долженствующие предрешить его будущее» – он все равно ускользает от самого себя, знает, что ему не за что зацепиться.
…Он знает, что ему не помогут ни рычаги, ни пружины: он – не причина и не следствие; сегодня он сам бессилен против того, чем он станет завтра. Он свободен, а это значит, что ни в самом себе, ни вовне ему не найти средства от собственной свободы.
Свобода – головокружение, бездна, распростершаяся у ног человека:
И нравственно, и физически я всегда ощущал близость бездны – не только бездны сна, но и бездны действия, воспоминания, мечты, желания, печали, раскаяния, красоты, множества и т. д.
…Я испытываю постоянное головокружение.
Свобода в сознании Бодлера синонимична творчеству, созиданию, действию. Он даже уравнивает в этом отношении «трех почтенных лиц – священника, воина и поэта». «Знать, убивать и творить» – вот свобода…
Свою собственную свободу Бодлер воспринимает как самость, уникальность, неповторимость своей личности, единственность, как свое право на творение новых ценностей и как ответственность за такое право.
Свобода, инакость, одиночество – разные грани экзистенциальности Бодлера, тесно связанные между собой: одиночество, самость – залог свободы, свобода – единственный способ самореализации в мире других.
Антропология Бодлера несет на себе след его «средневековости» – он верит, что человек игрушка в руках темных сил, окаянных внешних влияний.
Ш. Бодлер – Г. Флоберу:
Меня всегда преследовало ощущение невозможности объяснить некоторые внезапные поступки или мысли человека, не допустив предположения о вмешательстве какой-то злой, внешней по отношению к нему силы.
В «Стихотворениях в прозе» находим:
Я не раз бывал жертвой этих приступов, этих порывов, дающих нам основание верить, что какие-то коварные демоны вселяются в нас и заставляют нас без нашего ведома выполнять свои самые нелепые повеления… дух мистификации… имеет много общего… с тем настроением – истерическим, по мнению врачей, и сатаническим, по мнению тех, кто мыслит немного глубже, – которое неудержимо толкает нас на множество рискованных или несообразных поступков.
Поэзия Бодлера антропоцентрична: человек – не только ее главный герой, но центр всех соответствий (Ж. Прево), мера всех вещей. Самого поэта человек привлекает, прежде всего, душевной жизнью, глубиной чувств, экзистенциальным началом. Внешний мир присутствует лишь в преломлении через сознание человека – как мир-в-душе. Бодлер далек от солипсизма, но «отражения» для него не менее важны, чем мир. Можно согласиться с Л. Сеше, в том, что автора «Цветов Зла» «интересует только внутренний мир».
Бодлеровская концепция человека неотделима от «греховности» и «виновности». В письме к Туссенелю (1856 г.) он пишет, что «ересь человека доброго от природы» является следствием «главной современной ереси» – отрицания идеи «прирожденного греха». В «Дневнике» поэта находим:
Невозможно просмотреть ни одну газету за любой день, месяц или год и не найти в каждой строке доказательство самой ужасной человеческой извращенности одновременно с поразительным бахвальством своей честностью, добротой, щедростью и
