чем Индия и Китай», и, однако, нет ничего ближе, чем оно: это бытие по ту сторону бытия.
…Бодлер сделал выбор в пользу того, чтобы быть этим осознающим себя Прошлым. Он стремится преуменьшить значение своего нынешнего чувства, выдать за низший вид бытия, причем обесценивает именно потому, что хочет лишить его настоятельности и силы присутствия. Чтобы обрести право отвергнуть реальность настоящего, он превращает его в уменьшенную копию прошлого. В этом он близок отчасти к такому писателю, как Фолкнер, который совершенно аналогичным образом отвернулся от будущего и принялся хулить настоящее, чтобы превознести прошлое.
…Бодлер требует, чтобы прошлое стало вечностью, которая вернет его самому себе; это отождествление прошлого с вечностью имеет для него принципиальный смысл. Ведь прошлое есть нечто окончательное, неподвижное и недосягаемое. Это-то и значит, что Бодлеру дано познать безрадостное сладострастие декаданса, вкус которого он передал, словно вирус, своим ученикам-символистам. Жить – значит падать; настоящее – результат падения; выбор Бодлера состоит в том, чтобы пережить свою связь с прошлым, испытав угрызения совести и чувство раскаяния. Этим угрызениям недоставало определенности; временами невыносимые, временами упоительные, в сущности, они были всего лишь конкретизированной формой воспоминания. Именно воспоминание позволяет Бодлеру утвердить свою глубочайшую солидарность с тем человеком, которым он некогда был, но при этом сохранить и свою свободу. Он свободен, потому что виновен, равно как и потому, что именно в грехе его свобода проявлялась чаще всего. Он поворачивается лицом к прошлому (ведь он сам и есть это прошлое), которое, по его мнению, он осквернил; он на расстоянии присваивает себе собственную сущность, но тем самым доставляет себе извращенное наслаждение от греха. Однако на этот раз он проповедует уже не против готовой добродетели, но против себя самого.
Бесконечность – излюбленное словцо поэта, в которое он вкладывает множество смыслов: безграничная и необозримая данность, необозримость человеческих проявлений, «запредельность» человеческого существования и то, что его обуславливает, присутствие будущего в настоящем или наши потенции, еще – жребий, выпавший человеку… В «Приглашении к путешествию» поэт страждет «мечтать и длить часы бесконечностью ощущений», а в «Confiteor» констатирует: «Есть же некоторые упоительные ощущения, смутность которых не исключает их напряженности: и нет острия более отточенного, чем острие Бесконечности».
Бесконечность Бодлера – связующее времен, причем не только прошлое определяет будущее, но, в силу существования бесконечности, настоящее обусловлено будущим, существующее – несуществующим (в этом состоит трансцендентность времени).
Бодлер восхищается Константином Гисом именно потому, что видит в нем художника, который живописует не преходящее, но таящуюся в нем вечность.
Бодлер не верил в прогресс и вообще побаивался будущего – его ви́дение мира апокалиптично. Возможно, здесь сказывался его страх перед собственной судьбой: поэт переносил на мир («осталось ли у этого мира хоть какое-нибудь предназначение во Вселенной?») свои опасения относительно личного будущего.
Я еще не вполне старик, – пишет он в декабре 1855 г. – но могу стать им в самом ближайшем будущем.
В 1859 г. он возвращается к той же мысли:
Что, если я стану калекой или почувствую, как мой мозг гибнет, раньше, чем я совершу все, что, как мне кажется, должен и могу совершить?
И в другом месте:
Есть вещи посерьезнее… чем физические боли; это страх видеть, как в этом ужасном, полном сотрясений существовании истрепывается, хиреет и утрачивается восхитительная поэтическая способность, ясность помыслов и могущество упования, которые в действительности и составляют мой капитал.
Но и в метафизическом плане идея прогресса была глубоко чужда поэту, причиняла ему страдание, напоминающее боль утраты…
…Причина в том, что эпоха вырывала его из состояния, в котором он мог созерцать прошлое, и насильно заставляла повернуть голову в сторону будущего. От этого ему казалось, что его побуждают пережить попятное течение времени, и он чувствовал себя таким же неуклюжим и скованным, каким чувствует себя человек, которому приходится пятиться задом. Успокоение Бодлер обрел лишь после 1852 г., когда Прогресс, в свою очередь, превратился в безжизненную мечту о прошлом.
«Плаванье» задает последующей поэзии темы вечной цикличности («вечного возвращения» по Ф. Ницще), путешествия-возвращения, человеческих исканий, столкновения мистики и реальности, «исканий в вышине», земного времени и пространства…
Мне представляется, что бодлеровские «Часы», завершающие раздел «Сплин и идеал» его главной книги, относятся к мировым шедеврам на тему цепенящего страха перед необратимым и неумолимым ходом времени, столь же вечным, как и само время. «Часы» – виртуозный образец переживания времени и одновременно проникновения в его экзистенциальную сущность:
Часы! Живет в вас бог, бесстрастный,
беспощадный.
Он пальцем нам грозит, бормочет: – Не забудь!
Когда придет к концу твой недалекий путь,
В тебя тупая боль вопьется пьявкой жадной.
И радость бытия – запомни, человек! —
Сильфидою вспорхнет и в тень кулис умчится;
Пожрут мгновения, крупицу за крупицей,
Огрызок счастия, что дан на весь твой век.
За краткий час шепнуть Секунда успевает
Три тысячи шестьсот долбящих: не забудь!
Я гнусным хоботком твою сосало грудь,
Я было, я – Вчера, Сегодня повторяет.
Remember![44] Не забудь! На языках любых
Я глоткою стальной вещаю всем народам.
Минуты, жалкий мот, подобны тем породам,
Где скрыто золото. Возьми его из них!
Глупец! Лишь потому играет время смело,
Что проиграть оно не может: – Не забудь!
День вспыхнул и угас, кругом ночная муть,
И бездна алчно ждет: клепсидра опустела.
И крикнут все тогда: и Случай, юный бог,
И оскорбленная невеста – Добродетель,
И Угрызение – последний твой свидетель:
– Ты опоздал, о трус! Умри. Пришел твой срок.
Лотреамон
Вы шли своим путем, а я – своим, но одинаково порочны были эти пути.
Лотреамон
Целью поэзии должна быть применимая к жизни правда.
Лотреамон
Затем Элюар напишет свою парафразу на эту строку из лотреамоновских «Стихотворений»: Поэзия должна иметь целью практическую истину.
«Племя тупое и слабоумное! Ты раскаешься в своем поведении. Ты в этом раскаешься, погоди! Моя поэзия только и будет крушить человека, этого лютого зверя, и Творца, который не должен был создавать подобную нечисть. Тома, до конца моих дней, будут нагромождаться горой, но в них не найдут ничего, кроме этой единственной мысли, вечно
