У вас это тоже, наверное, бывает. Встает вопрос: а для чего жить? А какая цель жизни? И потом такая сентенция: везде материя. Материя, материя и материя. Живем, а потом умрем и сгнием.
Я с ним возился, возился — не за что взять. А тут приехал товарищ и замечательно сказал: «Материя, говоришь?» — «Да». — «И музыка Чайковского тоже материя?» — «Да». — «Ну, что же, с такой материей и жить можно. Материя хорошая. Никакой другой материи не хочу и духа другого не хочу». И убедил человека.
И от всей этики ничего не останется, если говорить высокими выражениями о добре, истине и т. д. Наша этика должна быть этикой прозаической, деловой, сегодняшнего, завтрашнего нашего обыкновенного поведения. Вот поэтому и разделы, которые у нас проходят между добром и злом, между правильным и неправильным, выражаясь по-старому, проходят не по тем линиям, как в христианстве.
Какое дело христианской этике до вопросов труда? — Никакого. А у нас труд — это этическая категория. Все обязаны трудиться, а раз обязаны все, значит, это норма морали.
Но возьмем более сомнительные нормы, например, такие нормы, которые не могут значиться в христианстве, например, точность. Мы считаем часто, что у людей должны быть недостатки, и сплошь и рядом считаем, что если человек привык опаздывать, то это небольшой недостаток. Я в коммуне известным образом преследовал любовь, так как не хотел, чтобы были ранние браки, считал, что это большое зло, поэтому обрабатывал любовные сюжеты всякими и педагогическими и непедагогическими способами, то есть говорил: «Брось свою любовь». Так что это было объектом моего преследования.
И все-таки был случай, когда одна коммунарка назначила коммунару свидание где-то в парке. А я нарвался на эту историю. Сидит она на скамье, я подсел и говорю: «Ждешь кого-то?». — «Нет, так сижу». — «Неправда, — говорю, — ждешь такого-то и такого-то. Давай ждать вместе».
Ждем, ждем. 5 часов — нет, половина шестого — нет, и наконец в половине седьмого пришел. Я на него накинулся: «Что за безобразие! Обещал в 5 часов — и приходи в 5, а то заставил ждать девушку, да и меня к тому же до половины 7-го».
И вы, товарищи, разлюбляйте его, если он будет опаздывать. Точность в нашей жизни — это нормальная [моральная] норма. Вот, например, у нас, в Союзе писателей, существует такой обычай. Если нужно, чтобы заседание состоялось в 7 часов, то пишут: «Просят прибыть в 6 часов без опозданий». Это значит, приходи в 7. Написано в 6, потому что хотят, чтобы все собрались в 7. И если это все знают, то на час еще опоздают и придут в 8. И все приходят в 8. — Какое циничное отношение к точности!
А у нас привыкли: спокойно опаздывают на 1–2 часа, в высшей степени пренебрегая тем, что вас сидят и ждут 20 человек. Это точность в простом вопросе, а проверьте нашу точность в данном слове, точность выражений, точность выражения чувства. Сколько есть таких случаев, когда человеку только немного нравится женщина, а он говорит: влюблен, люблю, все отдам. Почему так говорят? — Точности нет, уважения к точности нет. Если бы это уважение было, человек как-нибудь проверил бы и сразу увидел — влюблен или не влюблен. И если бы было уважение к точности слова, не говорили бы «я вас люблю», а говорили бы «вы мне понравились». Все-таки это другое, тут надо подумать, еще надолго ли понравилась. Это отсутствие точности, это, в конце концов, очень близко к тому недостатку, который называется мошенничеством, и это наша советская логика. Точность — это великое дело в борьбе за наше богатство. Сейчас последний прекрасный закон о точном прибытии на работу. Многим кажется, что этот закон требует напряжения, что это жестоко. Есть такие разговоры. А я прихожу в восторг, я вижу, как создается традиция точного отношения к времени. (Аплодисменты). Эта традиция станет привычкою через 10 лет, мы станем уважать ее, сознавать в каждом своем нерве, в каждом своем движении.
Я могу гордиться — в моей коммуне был такой порядок: я один имел право наказывать, больше никто никогда. Но в заседании, какое бы заседание не происходило, — совет командиров и др., - председательствовал мальчик, он давал сигнал. Полагается ждать три минуты после сигнала. Имейте в виду — старших коммунаров нельзя было наказывать иначе, как домашним арестом. Всякое наказание считалось недостойным звания коммунара. Младших можно было наказывать иначе. Если на заседание кто-нибудь из мальчиков-комсомольцев опаздывал на пять минут, председатель говорил: ты опоздал на пять минут — получи пять нарядов. Это значит пять часов дополнительной работы.
Точность — это производительность труда, это продуктивность, это вещи, это богатство, и это — уважение к себе. Мы в коммуне не могли жить без точности. У нас была полная развернутая десятилетка. И наши десятиклассники говорят: не хватает времени, и родителям и педагогам. А в коммуне была десятилетка, завод, который отнимал 4 часа, завод серьезный — «Лeйки», и серьезный тем, что мы жили на него, это наши средства к существованию. Мы не получали денег из казны. Мы каждый день натирали полы, — ведь мы принимали иностранные делегации. Затем — физкультурная зарядка, мы не могли быть без значков ГТО. Хватало времени. И гуляли, и отдыхали, и веселились, и танцевали. И мы дошли до настоящего этического пафоса — мы не наказывав за глупость, говорили, нажимали, но не наказывали. А за опоздание — самое большое наказание. Коммунары имели право получить отпуск. Скажем, коммунар говорил мне: ухожу в отпуск до 8 часов. Он сам назначал себе время, я не имел право его задерживать. Но если он приходил в 5 минут 9-го, я его сажал под арест. Кто тебя тянул за язык? Ты мог сказать в 9 часов, а сказал в 8, значит и приходи так.
Точность — это большое дело, и для меня это хороший коммунист, который точен. И когда я вижу, что человек, коммунар дожил до точности, я считаю, что хороший человек из него выйдет. В точности проявляется уважение к коллективу, без чего не может быть коммунистической этики.
Вы знаете, как тов. Сталин говорит о точности. В точности проявляется основной принцип нашей этики. Это постоянная мысль о нашем коллективе.
Вот вопрос об эгоизме и самопожертвовании. Маркс говорит очень часто, что коммунистическое общество не будет знать ни эгоизма, ни самопожертвования, но он не отрицает ни эгоизма, ни самопожертвования. Все эти проявления возможны и уместны в определенных формах. Наши поступки всегда, конечно, будут эгоистическими поступкам.
Все вы знаете, как москвичи входят в трамвай, в особенности от 4 до 6 ч. Происходит это так. Стоит 50 человек. Механика вхождения в трамвай такая: 49 человек сдавливают грудную клетку 50-го, 50-й с раздавленной грудной клеткой не может войти. Иногда он вырывается, и сдавливается грудная клетка следующего человека. И так, иногда придавив грудные клетки 5 человек, никто не входит в трамвай и трамвай трогается. Вот это — старая этика. Каждый хочет войти в трамвай и каждый друг другу мешает.
Я наблюдал в одной колонии, которую ревизовал в прошлом году, такой способ выхождения из театра: все друг друга сдавили и выйти не могут. Хотите, говорю, научу, как нужно выходить из театра. Вы сейчас выходили из театра 20 минут, попробуйте выполнить мой совет, — и выйдете в течение 5 минут. Очень просто: хочешь выйти, — уступи другому место. И действительно — помогло. И оказывается, каждый выиграл. Эгоизм каждого удовлетворен.
И мы в Харькове демонстрировали вхождения в театр так: колонна в шестьсот человек проходит к театру, дается сигнал — справа по одному бегом, и коммунары, шестьсот человек, вбегали в течение 1 минуты. Это просто разум, просто логика, никак хитрости нет. И в каждом нашем поступке может быть такая логика: именно потому, что я хочу, чтобы было лучше, именно потому, что я включаю свой эгоизм, я в первую очередь должен включить мой разум. Если бы все московские граждане при входе в трамвай уступали друг другу дорогу, никто бы никогда не давил и вошли бы. Эгоизм выигрывает именно потому, что есть расчет на большие цифры и большие массы. Наша коммунистическая этика должна быть рассчитана на миллионы счастливых, а не на счастье только мое. Логика простая [старая] — я хочу быть счастливым человеком. Логика новая — я хочу быть счастливым человеком, но самый верный путь, если я так буду поступать, чтобы все остальные были счастливы. Тогда и я буду счастлив. В каждом нашем поступке должна быть мысль о всеобщем коллективе, о всеобщей победе, о всеобщей удаче. Поэтому страшно противно смотреть на наших жадных эгоистов, которые хотят сейчас ухватить: ухватили, пожирают и забывают, что именно при таком способе действия вместо радости обязательно в каком-то случае схватишь горе. И при таком способе действия увеличиваешь общее горе и несчастие в такой мере, в какой миллионы субъектов оказываются. Всякий поступок, не рассчитанный на интересы коллектива, есть поступок самоубийственный и вредный для общества, а значит и для меня. И поэтому в нашей коммунистической этике всегда должен присутствовать разум и здравый смысл. Какой бы то ни было вы ни взяли вопрос, даже вопрос любви, один из проклятых вопросов нашего времени, и он решается тем, чем решается все наше поведение. Наше поведение должно быть поведением знающих людей, умеющих людей, техников жизни, отдающих себе отчет в каждом поступке. Не может быть у нас этики без знания и умения организации. И любовь. Мы должны уметь любить, мы должны знать, как нужно любить. Мы должны к вопросу любви подходить как сознательный, здравомыслящий, отвечающий за себя человек, и тогда не может быть любовных драм. Любовь также нужно организовывать, как и все дела. Любовь также любит организацию, как и всякая работа. А мы до сих пор думаем, что любовь — это дело таланта. Ничего подобного! У меня в коммуне были сотни девушек и юношей, которые влюблялись. Они были убеждены сначала, что это личная симфония, а я поневоле смотрел на них как статистик, и думал: вот на этого чернобровая произвела определенное химическое влияние, которое в ближайшее время скажется, — в «плохо» в школе, в позднем вставании, потом в измене, ревности, разочаровании, испорченных нервах, неврастении. Я знал, чем это кончается.
