Сёстры подошли поближе и Дануха стала каждую представлять. Все знакомились в весёлой непринуждённой обстановке, разговаривая ни о чём в ожидании саней, но тут от реки раздалось жалобное или обиженное ржание Злыдня, не понятно на что оно было больше похоже. Все как одна обернулись на реку. Злыдень стоял перед первыми санями, повернув в сторону хозяйки голову и роя копытом снег, заржал.
— Ох, ё, — передразнивая Дануху, пропела Елейка, — они обосрались и никуда идти не хотят.
Она сложила ободранные ладони рупором и что есть мочи зашипела, с повизгиванием в сторону саней. Лошади дёрнулись назад, попятились чуть-чуть, видно приходя в себя и медленно повернувшись, потопали к берегу одна за другой. Злыдень, фыркая, сделал круг почёта с высоко задранным хвостом и пристроился в голове колонны.
Елейка, показав раскрытые ладони подошедшему к ней коню, что-то шикнула и тот покорно лёг на снег, позволяя хозяйке оседлать его не используя рук, и тут же поднявшись обратно на ноги, мерно двинулся в сторону змеиного источника.
— А как это она? — услышала Елейка за своей спиной обалдевший почти до визга голос Малхи.
— Тьфу, рисовка, — сплюнула тут же Дануха, — не расстраивайся Малхуш, всё скажем, всё покажем, и ты всё скажешь, толь айда до кута.
Елейка обернулась, расплываясь в ехидной улыбочке.
— А я и не поняла сразу, — продолжала Малха суетно и сбивчиво, как и всегда бывало раньше и только теперь стала совсем похожая на саму себя, — эта зверина, когда выскочила на меня… я ж со страху… Только сейчас сообразила, что она на его спине ехала.
Лошадей от саней отвязали, трупы снегом прикопали, обобрав предварительно, изъяв всё, что посчитали ценным. Сани оставили у источника, закатив их в высокую старую траву, лошадей отвели в лагерь к Злыдню в шатёр, который стал явно мал для всех и Елейка уже начала чесать затылок в раздумье: толи этот расширять, толи ещё один стоить. Все собрались у Данухи за столом, который хозяйка по-быстрому накрыла, что под рукой было да в леднике. Малха, которая по мимо бровей и ресниц оказалась вся седая, метала выставленную еду, как настоящая Малхушка.
— Тебя чё весь год не кормили? — поинтересовалась Елейка, продолжая рассматривать белые прожилки на её лице.
— Ну не год, но тоже много. С прошлого лета, — ответила та, продолжая процесс безостановочного приёма пищи.
Никто кроме неё не ел. Не время было, но Дануха всё же всем налила по миске горячего отвара с мёдом. Все расселись вокруг и с нетерпением ждали рассказ. Любопытство мучило, как враг на допросе.
— Ну ни чё, — опять ставила Елейка, — тебе полезно для фигуры.
— Так-то оно так, — задумчиво оглядывая свой аровый наряд, в которой она была одета, но вместе с тем работая челюстями в ускоренном режиме, — но от этой красоты жрать меньше не хочется.
— Слушай, — не выдержала Неважна, — если ты с набитым ртом можешь разговаривать, тогда можешь начнёшь?
— Цыц, — цыкнула Дануха, — пусть поест, а то ящё подавится.
— Не-е, — протянула Малха, — мне сподручно.
И тут же начала свой рассказ, так как у самой уже ляжки жгло от недержания. Начала она, как и положено, с проклятущего набега. Елейка хотела было попросить её это пропустить, но тут взъелись Буря с Белянкой и всем пришлось слушать, как хватали, как вязали, как тащили и делили, а вот потом пошло всё по-другому. В отличие от других, Малху не завели в коровник, а увели в город. Притом купили её одну. Закрыли в большом деревянном доме на женской половине и всё это время она света дневного не видела. Никуда не выпускали, никуда не водили. Всю одежду отобрали сразу и всё время заточения она жила голышом. У неё была отдельная коморка, маленькая, в которой только лежак был да помойная бадья, которую постоянно меняли. Такое ощущение сложилось, что за входной шкурой, наглухо приделанной к проёму, постоянно кто-то караулил. Как только она ходила по большому или маленькому, тут же развязывалась входная шкура и бадью меняли. Кто был хозяин дома, она не знала и ни разу не видела. К ней заходила лишь его жена, только какая по счёту, тоже не знала. Она с Малхой не очень-то разговаривала. Встань, сядь, ложись, повернись, вот и все слова, что она слышала от неё. Приходила, осматривала, ощупывала и уходила. Мыли её чуть ли не каждый день перед приходом хозяйки бабы без языков, притом без языков в прямом смысле этого слова. Они у них были отрезаны, поэтому говорить ничего не могли и делали всё молча, объясняя, если что надо, жестами. Вода приятно пахнущая, цветочная. Кормили плохо, если вообще это можно назвать кормёжкой. Голодная оставалась даже после еды. Пить, правда, давали много, притом вполне разнообразно, даже соки давленные. Поэтому рассказывать то по большому счёту о своём заключении было ничего. Тоска и однообразие. Света не было вообще. Сидела, лежала, стояла всегда в полной темноте. Факела заносили лишь те, кто к ней приходил. Притом, когда приходила хозяйка, то мужик, её сопровождающий, входил с факелом внутрь, а когда безъязыкие, то мужик с факелом оставался за распахнутой шкурой. В конечном итоге она потеряла счёт времени и понятия не имела, что творится за пределами её конуры.
А потом наступил день, когда её оттуда вывели. Провели по узким проходам и завели в большую светлую комнату, как выяснилось, комнату хозяйки. Та ещё раз её осмотрела, покрутила на свету и приказала одеть. Безъязычные надели на неё то в чём она и сидела. Сверху нахлобучили белое заячье одеяние, от сапожек до шапки. Вывели на двор, усадили в сани, и куда-то повезли. В санях кроме неё было ещё трое мужиков, вооружённых медным оружием, как она поняла — охрана. За ними поехали ещё одни сани. Кто те четверо в других санях, не знала. Лишь на стоянках мельком отметила, что один шибко важный, а трое, похоже, его охрана. Так и ехали три дня, останавливаясь на ночёвки в каких-то специальных домах, пока не съехали на реку. По торённой речной дороге поехали быстрее, чем по степи, но ехали не долго. Когда она увидала родные, знакомые места, сердце, прямо как птичка затрепыхалось. А когда баймак увидала, слёзы полились и не заметила откуда «она» взялась. Лошади остановились прямо пред ней. Все замерли, как вкопанные или замороженные, как тогда ей показалось. Но она на своих спутников не смотрела, а смотрела на «неё». Перед санями, чуть в стороне от дороги, стояла самая настоящая Снежная Дева красоты неописанной. На голове не шапка, что-то из тонких ажурных льдинок уложено. Волос белый и как будто инеем весь покрыт, сверкая и переливаясь на солнце, и глаза, такие же белые как снег, будто одни белки без зрачков и так же сверкают, как солнечные зайчики. Коса толстая, ниже пояса. Рубаха девичья, тонюсенькая аж прозрачная, колыхается и вся переливается, как марево. На ногах сапожки меховой, вроде как из зимнего зайца, но только, как и волос сверкают инеем. В руках у неё был посох ледяной. Малха пока разглядывала, аж дышать перестала. Та тихонько так подплыла к саням, будто по воздуху, даже ногами не шевеля при этом.
— Подплыла она с сбоку к саням, — продолжала она, выпучив глаза и жестикулируя руками, как будто страшилку какую рассказывает, — и смотрит на меня так, а меня аж в жар бросило. Мокрая стала. Смотрю в её блестючие глазёнки и оторваться не могу. И тут она вдруг говорит: «Здравствуй, Малха.», а я говорю мол не Малха я, а Малхушка. А она: «Нет больше Малхушки. Теперь ты Малха». А голосок у неё тонкий и звонкий, притом лёгкий звон, как будто после её слов остаётся, такое лёгкое эхо. И как вдарит мне своей сосулиной по башке, да так, что у меня толи искры из глаз брызнули, толи льдинки посыпались. И мурашки так по всему телу забегали, как муравьи по дорожкам.
Тут она протянула руки перед собой, показывая белые узоры на коже.
— Я, когда «отмурашилась», глядь, а она уже шагах в десяти от саней стоит и зовёт, чтоб я к ней подошла. Тут глянула я на своих охранников и обалдела. Они уж жмуры замороженные. Что слева, что справа. Я даже потрогала их. У них даже одёжа замёрзла и стала как камень. Ну, вылезла я из саней, подошла. Тут передо мной лёд из реки с хрустом вывернулся и дыбом встал, я аж присела со страху. А лёд такой гладкий, что зеркало. Погляди, мол на себя, говорит. Глянула я на себя да так в обморок и рухнула. А она такая в мой обморок пролезла и ехидно так спрашивает: «Чем тебе мой подарок не понравился?». А я ж обосралась с перепугу даже в обмороке, нет, говорю, всё красиво, только не привычно. Я мол девка то ещё молодая, а в раз седая уж вся, нельзя как-нибудь это дело поправить? А она как давай хохотать, аж до слёз, прямо льдинками слёзки из глаз скатывались. Чё смеялась? Что я такого смешного попросила? Но я за своё. Вижу, вроде как Дева по-доброму, не со злом. Ты ж Снежная Дева, говорю, тебе ж это раз плюнуть. А она ещё пуще смеяться. А как просмеялась и говорит мне: «В первый раз такую дурацкую просьбу слышу», — и она тут же изобразила меня в перепуге, да такую морду скрючила, я и сама в лыбе растянулась, — я, говорит, всего лишь Облачная Дева, а не Вал Всемогущий. И погладила меня при этом по голове. Меня морозом аж до самых пяток пробрало. Эка нежить меня дотронулась. Ну, думаю, всё, заморозила. Тут Дева вдруг такой серьёзной стала и начала речи мне сказывать, чё по чём. Теперь, говорит, ты Малха, награждённая мною даром морозного взгляда, только твой взгляд не замораживать будет, как я это делаю, а обездвиживать всё живое, что бегает, прыгает, летает. Предупредила сразу, что те, кто дышит, дышать при этом не смогут, так чтобы осторожней, долго не держала, коли убить не намерена, а то задохнутся и подохнут.
