трава на языке щиплет, и мне приходится бороться с отвращением, но я пересиливаю себя и выпиваю все до капли. Травница с удовлетворенным кивком уносит прочь обе плошки, и в темнеющей сонной я остаюсь одна.
Мне и в самом деле вскоре становится лучше. В голове яснеет, тошнота отступает, и я снова осмысливаю свой разговор с Мланкином. Злюсь на себя за то, что не смогла противостоять ему — и позволила загнать себя в угол жестокими словами.
Я почти ненавижу этого ребенка сейчас.
Шум снаружи отвлекает меня от мыслей, и я подхожу к окну, за которым уже наступает ночь.
Толпа к вечеру почти разошлась, и веселье растеклось по улицам, изредка выливаясь в редкие выкрики недовольства, которые тут же заглушали громкие здравницы — люди Мланкина не зря ели свой хлеб. У дома осталось гораздо меньше стражи, и сейчас я вижу, как один из солдат преградит путь женщине, которой зачем-то понадобилось в дом правителя.
Я не сразу узнаю Унну: ее волосы спрятаны под платок, она почти не поднимает головы, когда к ней обращаются. Она постоянно одергивает рукава корса, видимо, пытаясь спрятать знак Энефрет — и я едва сдерживаю в себе желание окликнуть ее и сказать, чтобы она этого не делала. Но я только прячусь в тени и наблюдаю.
Зачем она пришла? Что нужно ей в доме правителя?
Я с коротким уколом стыда понимаю, что за прошедший день даже ни разу не вспомнила о ней, не поинтересовалась, куда ее определил Мланкин. Но у меня было, над чем подумать, и без нее. Я больше не хозяйка в собственном доме, я пленница собственного мужа, я — сосуд для ребенка, которого отдам сразу после его рождения.
На какое-то мгновение мне хочется поменяться с ней местами. Вернуть себе свободу от брачных клятв, никогда не встречать Мланкина, провести жизнь у очага нашего дома, слушая объяснения матери и пытаясь запомнить слова, которые она говорит.
Один из солдат крепко ухватывает Унну за плечо и разворачивает прочь от дома. Я уже готова вмешаться, крикнуть, чтобы ее отпустили, но тут из дома выходит Серпетис, и солдаты замирают перед красивым высоким фиоарной Асмы, которого теперь знают в лицо. Один из них пытается объяснить сыну правителя причину шума, но Серпетис не смотрит на Унну и даже не замедляет шага, проходя мимо нее. Как будто не узнал.
Она зовет его по имени, но он словно не слышит, хотя слышу даже я — и теперь ее голос узнается безошибочно, тонкий, испуганный — голос той, которая отвыкла находиться среди людей.
— Возвращайся завтра, девушка! — громко говорит солдат: твердо, но без злобы. — Или передай свое послание через нас. После заката в дом правителя нельзя посторонним. Таков закон.
Унна послушно кивает, и он отпускает ее. Оглянувшись вслед Серпетису, она поправляет платок и неожиданно смотрит в мою сторону. Наши взгляды встречаются, и я быстро отвожу глаза, прячусь за тяжелой шкурой, как преступница. Она не зовет меня, хотя наверняка узнала, а я не могу заставить себя вымолвить и слова.
Я должна была вмешаться и приказать солдатам пропустить ее. Она наверняка пришла ко мне — ей больше не к кому было прийти, но я не хочу сейчас слушать об Энефрет, избранном и магии. Я хочу хотя бы эту ночь забыть о них.
Я стою за окном так долго, что на небе успевает взойти Чевь. Чевьский круг длится так долго за счет этих последних дней, похожих на новолуние. Долго стоит на Асморантой тонкий серп серебряного месяца, долго Чевь показывает краешек своего серебристого корса, не желая уступить место своей сестре. Золотистая Черь торопливо забирается на небо после нее, но ей быстро наскучивает игра в догонялки со звездами, и она снова отдает ночь во владение Чеви.
Я зажигаю огонь в плошке и задергиваю шкуру, пока не налетели дзуры. В доме тихо, я не слышу голосов, никто не приносит мне вечернюю трапезу. Я зажигаю огонь, чтобы уберечься от ночного холода, подбрасываю в очаге брикеты орфусы — все сама, все одна, как будто я уже и не правительница Асморанты, как будто Мланкин уже разорвал узы, которые нас связывали долгих пять с лишним Цветений.
Ночь проходит быстро.
Наутро травница приходит снова, и теперь я более благосклонна и дают ей осмотреть себя. Она ощупывает мою грудь, разглядывает соски, просит снять сокрис. Я покорно укладываюсь на постель и сжимаю зубы, готовясь к вторжению, пока Елалальте моет в тазу с кипяченой водой руки.
Пальцы травницы холодны как лед, и она просит у меня прощения и долго растирает их тканью, прежде чем коснуться меня там, где меня касались только мать и муж.
— Не болит? — спрашивает она, ощупывая мой живот.
Я качаю головой. Мне неприятно ее прикосновение, и я просто хочу, чтобы все побыстрее закончилось.
— Я вижу, что ты носишь ребенка уже пять или, может, шесть десятков дней, — говорит она, заглядывая мне в лицо, и мне приходится собрать все усилия, чтобы не выдать чувств.
Пять или шесть десятков дней — это больше, чем я ожидала услышать. Я не могла быть беременной от Мланкина — лихорадка сожгла во мне все живое и обязательно бы убила эту едва зародившуюся жизнь. Энефрет не лгала мне, я снова убеждалась в том, что она мне не лжет, но теперь, когда я лишилась магии, так страшно было ощущать присутствие того, с чем справиться мне не под силу. И не где-нибудь, а внутри.
— Да, — я едва нахожу слова, едва заставляю себя разлепить губы. — Да, с Кмерланом у меня было так же. Я знаю эту тошноту. Пройдет.
— Я сделаю еще отвар, если понадобится. Принесу сразу
