в Марсель мне теперь казалось пустяковым.
Но их в Марселе не оказалось. Зато в Париже они меня встретили на вокзале. Кроме Фондаминских – Ильи и Амалии – на вокзале был еще и Осип Соломонович Минор. Вероятно, в ту минуту я мало что соображал. Помню только, что дорогой, в фиакре (автомобилей тогда, в 1907 году – я приехал в Париж 19 декабря 1907 года, – еще не было), Амалия все время дергала меня за платье и спрашивала, действительно ли это я? А я тоже не верил, что это была она и что я нахожусь в Париже!
Но меня в Париже ждали не одни только радости. Под большим секретом Илья мне сообщил, что в центре партии большие неприятности. Департамент полиции, по-видимому, предпринял против нашей партии какую-то большую, сложную и хитрую кампанию. Откуда-то стали возникать слухи, будто в центре партии социалистов-революционеров неблагополучно. Появились намеки, что недавние крупные провалы – дело провокации, забравшейся в самое сердце партии. Илья сообщил мне также, что бежавший с каторги летом 1907 года Григорий Андреевич Гершуни неожиданно захворал и находится сейчас в санатории в Цюрихе.
К нему туда ездила Амалия, при нем, как сестра милосердия, жила Любовь Сергеевна Гавронская. Думают, что у него плеврит. Вести о провокации в центре были известны и Гершуни. Постепенно эти разговоры стали принимать более определенный характер – стали называть имя Евгения Филипповича Азефа, то есть нашего Ивана Николаевича, главы Боевой организации!
Все это вызывало страшное волнение в центральных партийных кругах. Гершуни от этих чудовищных слухов страдал больше, чем от своей болезни. «Единственный способ, – говорил он, – покончить с этими слухами, это после моего выздоровления организовать центральное дело (против царя). Оно все равно уже поставлено на очередь. В нем должны принять участие я и Иван. И когда мы оба погибнем, честь Ивана в партии будет восстановлена»…
Но весной 1908 года (17 марта) Гершуни неожиданно для всех умер в Цюрихе. Умер самой страшной для революционера смертью: на больничной койке. У него оказался не плеврит, а саркома легких. Слухи об Азефе продолжали крепнуть. Новые провалы среди участников террористических предприятий эти слухи усилили. Партия не могла оставаться равнодушной к их распространению. И хотя мы все были убеждены, что главным источником их распространения является Департамент полиции, наш Центральный комитет постановил образовать специальную комиссию для расследования «источников этих слухов».
В комиссию эту были назначены старик Марк Андреевич Натансон, один из самых влиятельных членов Центрального комитета, Илья Фондаминский и я; я был назначен секретарем этой комиссии и должен был записывать все показания и протоколы допросов. Мы приступили к нашей работе. Это было в апреле 1908 года, в Париже.
Разоблачение Азефа для всего нашего поколения, имевшего какое бы то ни было – близкое или далекое – касательство к революционному движению, было резкой гранью, отделившей одну часть нашей жизни от другой. Мы как бы потеряли право на наивность, каждый из нас теперь был вынужден пересмотреть свои отношения к людям, в особенности – к самым близким.
Человек, которому мы доверяли, как самим себе, оказался обманщиком, предателем, злодеем, надругавшимся над тем, что нам было дороже всего на свете, дороже собственной жизни, человеком, опозорившим и оплевавшим наше святое святых. На мир, на людей, на жизнь он заставил нас взглянуть теперь другими глазами.
После разоблачения Азефа и всего пережитого в связи с этим мы были и сами уже другими – исчезла наивная доверчивость к людям, остыла любовь – холодными остановившимися глазами смотрела теперь на нас суровая, часто безжалостная жизнь.
Другая жизнь началась и для меня после декабря 1908 года…
Приложение
Из книги воспоминаний Владимира Михайловича Зензинова «Из жизни революционера» (Париж, 1919)
Изгнанник во франции
Целый год прожил я в Париже, и этот год из всех своих революционных испытаний я считаю самым тяжелым. Нет ничего тяжелее изгнания. С ним я не могу даже сравнить сибирской ссылки, которую мне позднее пришлось испытать и которая по своим условиям была исключительно тяжелой. Страстно стремиться на родину, мечтать отдать ей все свои силы – и изнывать в бездействии, не будучи в состоянии ничем помочь ей и работать ей на пользу… И все вести из России были так тяжки – реакция черной тучей нависла тогда над нашей страной. Это были тяжелые переживания, тяжелые испытания.
И к этому прибавился еще тяжелый удар, который разразился над нашей партией, – измена Азефа, который был разоблачен как раз в это время. Оказалось, что измена свила себе гнездо в самом сердце партии, так как Азеф в глазах партии имел большие заслуги по своей террористической деятельности, пользовался большим влиянием и стоял выше всяких подозрений. И теперь этот человек оказался предателем, за деньги продававшим правительству головы своих наиболее близких друзей. Измена Азефа на многих произвела ошеломляющее впечатление, многие разуверились в жизни, в людях, в партии – было даже несколько случаев самоубийства в связи с этим именно событием.
Но не на всех измена Азефа подействовала так, у других, наоборот, она вызвала прилив энергии. Мы видели в этом событии удар по партии, удар по революции – необходимо было усилить революционное движение. Для себя я решил снова ехать в Россию для революционной работы во что бы то ни стало. Мои родные жили тогда в Москве, письмами убедить их в правильности своего решения было трудно – я упросил их приехать ко мне на свидание в Париж.
– Отец, я хочу ехать в Россию на работу, я не могу больше сидеть за границей сложа руки.
– Подумай о матери, ты давал обещание…
– Я знаю и помню. Но скажи мне правду: ты видишь сам, что делается у нас сейчас в России, сам знаешь, что без борьбы и жертв нельзя сейчас работать на пользу родины… Скажи мне, если бы я теперь послушал тебя и остался спокойно жить за границей, когда моих товарищей арестовывают, ссылают и вешают, – ведь ты, наверное, сам стал
