Недаром говорят, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Матвей Яковлевич понимал, что Антонов сам себя сечет. Таких людей вчерашней славы Погорельцев на своем веку видел немало. Поначалу это хорошие, способные ребята. На беду свою, они так же легко зазнаются, как легко завоевывают славу. То, что годится другим, им уже не годится, они хватают мастера, начальника за горло: консерваторы, такие-сякие, новаторам дороги не даете. И некоторые слабохарактерные мастера и начальники, чтобы заткнуть им рот, балуют их нарядами повыгоднее, закрывают глаза на качество их работы, на простой станков, и ребята еще быстрее катятся вниз. Но в рабочем коллективе горлом долго не продержишься: раз-раз — и отыщут конец веревочки. Тогда человеку вчерашней славы остается лишь два пути: многие из них, поняв свою ошибку, снова становятся на путь честного труда и со временем занимают свое место среди передовиков. А такие, как Антонов, противопоставляют себя коллективу и в поисках легкого пути скачут с завода на завод, рассчитывая на вчерашнюю свою славу. Иногда эта вчерашняя слава поднимает их на гребень волны, но она так же скоротечна, как вторичное цветение яблонь осенью.
Путь Антонова был именно таким путем. Погорельцев это хорошо понимал. И решил про себя, что попытается помочь ему.
— Яковлич, дорогой, может, замолвишь доброе словечко за Гену Антонова, а? Всю жизнь помнить буду. Ни к Иштугану Сулеймановичу, ни к Сулейману Уразметовичу близко подойти нельзя. Они со мной даже разговаривать не желают. А ты… Яковлич, дорогой, замолви одно-единое доброе словечко в защиту Гены Антонова. Он еще не совсем пропащий человек.
Матвей Яковлевич положил Антонову руку на плечо.
— Хорошо, Гена, я скажу в твою защиту доброе слово, и, может быть, даже не одно. Но не там, где ты просишь, а на суде. Ты, братец ты мой, прямо надо сказать, совершил прескверный поступок. Хуже этого ничего быть не может. Такого преступления против товарищей рабочий народ не прощает. Сам знаешь. Откройся товарищам, и, уверяю тебя, они поймут, не срубят под корень. Если в сердце твоем не погас огонь, ты так и сделаешь…
10
После летучки, на которой, по обыкновению, подводились краткие итоги рабочего дня, Надежда Николаевна пошла в райком — ее вызвал зачем-то Макаров.
В центральном пролете Надежда Николаевна остановилась и, словно человек, который должен покинуть цех, восхищенно посмотрела на него со стороны: изрезанный яркими солнечными полосами и оттого принявший почти сказочно красивый вид, цех гудел своеобразным железным гулом. Ее радовали не только строгие линии станков, чистота и красота переоборудованного цеха, она чувствовала его внутреннее дыхание, его чудесный ритм. С первых же дней апреля цех начал работать по графику, и сегодня, в последний день первой декады, на летучке все в один голос подтвердили, что график не только не нарушается, а, наоборот, с каждым днем совершенствуется.
Яснова на мгновение представила Назирова, — в далекой МТС он уже выводит в поле трактора, вспомнила бессонные, беспокойные ночи, прошедшие в спорах и сомнениях.
На просторном заводском дворе снег уже растаял — сухой асфальт звал прогуляться. Высоко подняв голову в белом шарфе-паутинке, она шла по двору, полной грудью вдыхая живительный апрельский воздух. Выйдя на улицу, Яснова смешалась с толпой.
Окна в кабинете Макарова были распахнуты.
— По весне соскучился, — сказал Макаров, перехватив взгляд Ясновой. — Девушки подарили подснежники.
— И не заметила, как пролетела зима, — сказала Надежда Николаевна.
Открыв сейф, Макаров достал оттуда документ.
— Прочтите, Надежда Николаевна.
Яснова взяла листок и, взглянув на штамп, на печать, побледнела и стала читать. Это было официальное сообщение о Харрасе: до последнего дыхания он оставался верен родине и погиб геройской смертью.
— Харрас, Харрас… — шептала она побелевшими губами. — Спасибо, Валерий Григорьевич.
— Вам, Надежда Николаевна, спасибо, за вашу большую любовь к нему спасибо, — сказал Макаров и склонил голову.
Когда Надежда Николаевна немного успокоилась, Макаров продолжал:
— Еще одно сообщение, Надежда Николаевна. Помните, когда я впервые вам рассказал о товарище Сейфуллине, как он перед строем расстрелял одного паникера? Следственные органы уточнили фамилию этого предателя. Он оказался Якуповым — мужем Шамсии Якуповой. Шамсия Якупова еще в годы войны каким-то путем узнала об этом и с помощью темных личностей приобрела справку о том, что муж ее якобы погиб на фронте.
Теперь все, все было ясно.
— Какой страшный человек эта Шамсия! — вырвалось у Надежды Николаевны. — Так осквернить память погибшего фронтовика!
Вернувшись домой, Надежда Николаевна достала из ящика стола фронтовые письма Харраса. Сколько раз она читала и перечитывала их! Она знала здесь наизусть чуть ли не каждую строчку, каждое слово и все же всякий раз, как перечитывала их, находила что-нибудь новое.
«Надюша, ты знаешь, я никогда не любил громких слов. И если в моих письмах с фронта встретятся слова, которые раньше мне как-то неловко было произносить на людях, не удивляйся, знай — это разговор солдата с глазу на глаз со своей Родиной. Помнишь, когда мы признались, что любим друг друга, мы ведь не стеснялись наедине хороших, горячих слов. Так и на фронте…
Я пишу эти строки в окопе. Перед моими глазами жерла вражеских орудий».
«…Никому не хочется умирать. Вот я смотрю из окопа на солнце. Оно тоже для меня единственное, как и Родина. Если случится, что меня настигнет смерть, его благодатный свет померкнет для меня навсегда. Но для других ведь свет этот останется навечно. Если же солнце угаснет, если тебя и сына моего и соотечественников моих поглотит тьма, то что мне радости в том, что я останусь жив?..»
«…В мирной жизни и человек испытывается медленно, годами, и чаще всего не замечает даже, что проходит испытание. На фронте солдат тоже, можно сказать, испытывается огнем, водой и смертью. Но где бы мы ни были, мы живем под единственно дорогим для нас солнцем и испытание проходим во имя единственно святой для нас цели…»
11
Земля уже дымилась, но деревья в саду были еще голы. В прозрачно чистом и удивительно светлом апрельском воздухе стволы с теневой стороны, казалось, были закутаны в черный бархат, а там, где на них падали лучи вечернего солнца, на черный бархат был наведен розовый блеск. Грачи пронзительными голосами спорили из-за старых, прошлогодних гнезд. Побранившись, они всей огромной стаей поднимались в воздух и, сделав круг в небе над слободой, дымившей бесчисленными заводскими трубами, снова опускались на верхушки деревьев и вступали в буйную перебранку.
Спустив на плечи белый шарф-паутинку и сунув руки в карманы демисезонного, надетого нараспашку пальто, Надежда Николаевна шла по саду. Взгляд блестящих серых глаз ее был печально-задумчив.
Гаязов — легкий плащ свой он перекинул через руку — дотянулся, отломил веточку и, помяв пальцами набухшую почку, понюхал ее.
— Скоро распустится… Запах какой чудесный.
Надежда Николаевна чуть кивнула головой: правда, запах чудесный.
Они вышли на безлюдное место. Отсюда обозревалась подернутая легкой рябью, широко разлившаяся пойма Волги. Ледоход уже прошел, но вода еще держалась бескрайней, розовой под закатом гладью. На зеркальной поверхности тихой воды лежали перевернутые отражения прибрежных деревьев, домов, железнодорожного моста вдали и даже бегущих по дамбе машин, троллейбусов, трамваев.
— Надя, — сказал Гаязов, поборов внутреннюю скованность, — ты знаешь, зачем я тебя позвал…
— Знаю, Зариф.
— В молодости наши пути не сошлись, ее назад не вернешь, жалей не жалей. Так пойдем, Надя, вместе в будущее.
И теплый ветер, веющий с той стороны реки, поглаживая непокрытую голову Надежды Николаевны, словно говорил: будьте вместе. Казалось, и розовый простор вторил ветру, и в грустных криках грачей как будто слышался тот же призыв.
На востоке все плавало в голубовато-облачной, беспрестанно менявшейся дымке света и теней. Где-то очень близко слышались хватавшие за душу переливы тальянки:
Эх, Райхан, скажи: что буду делать я,Если не смогу всю жизнь забыть тебя?
— Зариф, я должна объяснить тебе все, все. Может, поймешь. Я отношусь к тебе с чувством глубокого уважения. Было, что ночей не спала, думала о тебе. Общение с тобой было для меня светлым лучом, согревшим мое сердце… Ты дал мне столько радостных минут… За все за это спасибо тебе, Зариф. Знаю, что, если бы я сама не дала повод, ты никогда не осмелился бы заговорить о своих чувствах. Не такой ты человек. Я сама виновата… Это была женская слабость… Минута упадка. Я дала тебе повод надеяться. За это прости меня, Зариф… Думала, что смогу полюбить тебя, как Харраса. Но не смогла побороть себя. Прости, Зариф… Я пришла к твердому убеждению: один раз приходит к человеку молодость, так же и сердце его лишь однажды пылает настоящей любовью. В другой раз, если даже тебе думается, что пылает, это лишь тень прежнего горения. Я не смею обманывать тебя тенью… Ты мне слишком дорог, Зариф…
