ремни в темном подвале. На меня снова навалились ужас и тоска.
— Нет!
Я выгнула спину, хватаясь за кого-то рядом. — Нет! Нет! Нет!
Вдруг я почувствовала укол в предплечье и щелкнула зубами так сильно, что во рту появился привкус крови.
Страх и ужас притупились, реальность как будто ускользала от меня. И в наступившей темноте мне виделось только черное беззвездное небо и волчьи глаза, которые уже никогда не откроются.
— У нее шок. Это нормально. У многих пациентов случаются срывы, такое бывает. Понимаю, вы очень обеспокоены тем, что сейчас произошло, но теперь можно не волноваться. Ей просто нужно отдохнуть.
— Вы ее не знаете… — Голос Анны дрожал. — Вы не знаете мою дочь. Если бы вы знали Нику, то не говорили бы, что это нормально. — Затем, всхлипнув, добавила: — Я никогда не видела ее такой.
Их голоса исчезли в далеких вселенных. Я погрузилась в густой искусственный сон, и время куда-то исчезло вместе со мной.
Не знаю, в котором часу я очнулась. Голова гудела, как трансформаторная будка, свет резал глаза. Первое, что я заметила, разлепив опухшие веки, — золотой блеск. Но сиял не солнечный луч и не лампа — волосы.
— Эй, — прошептала Аделина, когда я наконец сфокусировала на ней взгляд.
Она держала меня за руку, и по щекам у нее текли слезы. Аделина заплела волосы в косу, как всегда делала, когда мы жили в Склепе. Ее тугая коса в отличие от моей сияла, отражая естественный или искусственный свет, даже в тех серых стенах.
— Как… как ты себя чувствуешь?
Ее лицо выдавало боль и беспокойство за меня, но она, как и в детстве в Склепе, умела так улыбнуться, что на душе у меня становилось очень спокойно.
— Может, хочешь пить?
Я чувствовала во рту горький привкус желчи, но промолчала и даже не пошевелилась. Аделина поджала губы, затем мягко высвободила свою руку из моей.
— Хотя бы один глоток…
Она потянулась к тумбочке рядом с моей койкой, чтобы взять стакан с водой. Проследив за ее рукой, я заметила второй стакан, в котором стоял одуванчик. Я собирала такие в детстве, во дворе приюта, дула на них и мечтала о том, как однажды попаду в добрую сказку.
Она об этом знала… Одуванчик принесла она.
Аделина приподняла спинку кровати, чтобы мне было удобнее пить, и поднесла стакан к губам. Я сделала пару глотков. Было заметно, что ей тяжело видеть меня такой беспомощной. Она поправила одеяло, и ее взгляд упал на мою руку, где виднелся красный след, оставленный катетером. Ее глаза наполнились слезами.
— Они хотели привязать твои руки, — прошептала она, — чтобы ты больше ими не махала и не навредила себе… Я упросила их этого не делать. Анна тоже была против.
Аделина подняла лицо, выплескивая боль вместе со слезами.
— Его не переведут.
Она хрипло разрыдалась и обняла меня. Впервые в жизни я отвечала на человеческую любовь молчанием, лежа неподвижно, как кукла.
— Я тоже не знала, — сказала Аделина, крепче сжимая меня за плечи, — я не знала о болезни… Поверь!
Я позволяла ее слезам литься, позволяла ей дрожать, прижиматься ко мне и обнимать, как она всегда позволяла мне. И когда Аделина упала на мою измученную грудь, я подумала, что боль, которую мы обе чувствовали, не была одинаковой.
Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем Аделина наконец отпустила меня. Она выпрямилась на стуле и сидела, опустив голову, словно, несмотря на боль, собиралась с силами, чтобы попытаться снова стать мне опорой.
— Ника, есть одна вещь, которую я никогда тебе не говорила.
Она произнесла эти слова так печально, что я повернула голову и посмотрела на нее. Аделина достала что-то из кармана, затем дрожащими пальцами положила это мне на одеяло. Скомканный полароидный снимок. Мою фотографию, сделанную Билли, которую я так и не нашла, поэтому была уверена, что потеряла ее.
— Это нашли в его бумажнике, — пробормотала Аделина, — во внутреннем карманчике. Он всегда хранил ее при себе. Мир окончательно рухнул.
И я почувствовала, как мне открывается так долго скрываемая правда. Правда, сотканная из тайных взглядов, невысказанных слов и спрятанных в глубине души чувств.
Правда, которую я никогда не видела, но которую его сердце хранило в тишине каждый божий день.
— Ника, это была не я, — услышала я голос из распадающегося мира, — в Склепе, когда Маргарет запирала тебя в подвале, не я держала тебя за руку.
И когда мои губы задрожали от подступающих слез, когда от боли в груди перехватило дыхание и все во мне запылало, я наконец поняла то, чего никогда не могла понять — я поняла все его слова и поступки.
И чувствуя, как правда о Ригеле наполняет меня, я ощущала, как она становится частью меня и сливается с моей душой.
— Все это время, всю свою жизнь он… он тебя… тебя…
***
Он всегда знал, что с ним что-то не так. Он родился с этим знанием. Чувствовал это, сколько себя помнил.
Именно так Ригель объяснял себе, почему его бросили: он не такой, как все. Чтобы понять это, ему не нужно видеть ни выражения лица кураторши, ни ее предостерегающего покачивания головой, когда какая-то семейная пара изъявляла желание его усыновить. Ригель наблюдал за посетителями из сада и замечал в их глазах жалость, о которой никогда не просил.
— Ничего серьезного?
Человек, который светил ему лампой в глаз, ничего не ответил. Он наклонял в разные стороны детское личико Ригеля, и тот видел перед собой вспыхивающие искры.
— Откуда, вы сказали, он упал?
— С лестницы, — ответила Маргарет, — он как будто даже ее не заметил.
— Всему виной болезнь. — Доктор прищурился, внимательно рассматривая его. — Когда боль очень сильная, зрачки расширяются, что приводит к дезориентации в пространстве и своего рода галлюцинации.
Ригель мало что понимал из этих слов, но от любопытства голову не поднимал. Доктор словно прощупывал его глазами, и в его взгляде читался неутешительный вердикт.
— Я думаю, его следует показать детскому психологу. У мальчика редкое заболевание, которое к тому же усугубляется его травмой…
— Травмой? — спросила Маргарет. — Какой травмой?
Доктор посмотрел на нее с недоумением.
— Миссис Стокер, у мальчика явный синдром покинутости.
— Это невозможно! — рявкнула она голосом, от которого дети
