В этой связи Блок называет источники, как письменные, так и неписьменные, «невольными свидетельствами».
Источники–повествования… то есть сообщения, сознательно преследующие цель о чем–либо информировать читателей, и в наше время оказывают ученым неоценимую помощь. Среди прочих своих достоинств, как правило, только они дают возможность установить хронологическую последовательность событий… Однако нет сомнений, что в ходе своего развития историческое исследование постепенно все больше и больше внимания уделяет свидетельствам второй категории — невольным свидетельствам[1238].
Многие «следы» прошлого, как называет их Блок, — это «невольные» свидетельства; но даже в свидетельствах «намеренных», даже в тех,
…чей текст стремится нечто нам сообщить — отнюдь не это сообщение становится первоочередным предметом нашего исследовательского внимания. По меньшей мере три четверти житий святых Высокого Средневековья не рассказывают нам ничего конкретного о благочестивых героях, чей жизненный путь они призваны описать. Однако, если мы обратимся к ним в поисках сведений о жизни или мышлении людей той эпохи (вопросы, которым биограф святого не считал нужным уделять внимание), то увидим, что они бесценны. Хоть мы и обречены подчиняться прошлому, но сейчас, по крайней мере, до некоторой степени освободились из–под его власти: мы обречены изучать прошлое лишь по его «следам»[1239], но теперь нам удается узнавать намного больше того, что само прошлое о себе рассказывает. Строго говоря, это блестящая победа духа над материей[1240].
Блок дает точное и имеющее важное значение описание того, как исторические источники «невольно» рассказывают нам о прошлом. Этот метод мы часто использовали в нашей книге (например, ни один древний писатель не ставил себе целью рассказывать нам о сравнительной популярности различных имен у палестинских иудеев первого столетия). В сущности, в наши дни этот метод стал само собой разумеющимся для любого, кто занят историческими изысканиями. Однако стоит заметить: ничто в современной исторической методологии не запрещает нам читать свидетельства прошлого как таковые и извлекать из них именно то, о чем они хотят нам рассказать. Все зависит от того, какие мы задаем вопросы.
В преуменьшении того интереса, который могут представлять для современного историка сознательные сообщения источников, Блок, возможно, проявляет свойственное современности высокомерие по отношению к прошлому. В Средневековье ученые считали себя карликами, стоящими на плечах гигантов, и полагали, что только благодаря предкам имеют возможность видеть дальше них. Для современности же более характерно чувство победы над прошлым, освобождения от него, выраженное в тезисе Блока, что «мы узнаем о прошлом гораздо больше того, что оно хотело бы нам рассказать». Современный историк — независимый мыслитель, освобожденный от пут традиции и, подобно ученому–естественнику, производящий знания, которыми никто до него не обладал. Эта независимость историка от «прошлого» (которое Блок странным образом одушевляет) приобретает еще более триумфальные обертоны у Коллингвуда.
Ученого–историка Коллингвуд сравнивает с ученым–естествоиспытателем, как его описывает Фрэнсис Бэкон. Он даже перенимает у него метафору допроса под пыткой, взятую Бэконом из реальной практики пыток обвиняемых и свидетелей — вымогания у них «невольного» свидетельства — практики, которой сам Бэкон в своей юридической и политической карьере, к несчастью, был не чужд. Эту как минимум отвратительную метафору Коллингвуд именует всего–навсего «памятной фразой»:
Фрэнсис Бэкон, юрист и философ, обронил памятную фразу, что естествоиспытатель должен «допрашивать Природу». Этими словами он отрицал необходимость почтительного внимания к природе, терпеливого выслушивания ее речений и последующего построения теорий на основе лишь того, что она соизволит нам сообщить. Утверждал же он два положения: во–первых, ученый должен проявлять инициативу, сам решать, что хочет выяснить у природы, и формулировать свою задачу в уме в виде вопроса; и во–вторых, он должен заставить природу отвечать, изобрести, если понадобится, такие пытки, чтобы развязать ей язык. Так в нескольких словах Бэкон изложил истинную теорию экспериментального познания. Сам он не знал об этом — но эти слова в высшей степени применимы и к историческому методу[1241].
Бэконовская метафора пытки как истинно научного подхода к природе в наше время, увы, оправдала себя в полной мере — достаточно вспомнить, к каким экологическим бедствиям привели модернистская концепция господства над природой и недостаток «уважительного внимания» к ней[1242]. Это заставляет задуматься, прежде чем с готовностью принять Коллингвудовское применение той же метафоры к «научной» истории.
Зачем Коллингвуд использует этот жестокий образ? По всей видимости, это часть его представления об интеллектуальной независимости современного историка. Он считает необходимым отрицать, что прошлое «рассказывает» нам что–либо по собственной воле, поскольку это означало бы, что задача историка — принимать ответы свидетелей из прошлого «в готовом виде»:
Как любая наука, история независима. Историк имеет и право, и обязанность самостоятельно выбирать методологию для верного разрешения проблем, встающих перед ним на пути к научному знанию. У него нет ни обязанности, ни права позволять кому–то другому выбирать метод за него. Если кто–либо… будь то даже очень знающий историк, или очевидец, или ближайший друг участника событий, или даже сам участник событий, преподнесет ему на блюде готовый ответ на его вопрос — историку останется только его отвергнуть: не из–за подозрения, что информант его обманывает или обманывается сам, но потому, что, приняв готовый ответ, он утратит свою независимость историка[1243].
Коллингвуд вполне признает, что в обыденной жизни мы «постоянно и справедливо» принимаем на веру чужие свидетельства — однако отрицает, что знание, полученное путем принятия чужого свидетельства, может быть историческим:
Оно не может быть историческим знанием, поскольку не может быть знанием научным. Это не научное знание, поскольку оно не базируется на основах научного знания. Если такие основы имеются — значит, о свидетельстве речь уже не идет. Когда свидетельство подкреплено иными данными, мы принимаем уже не свидетельство как таковое: речь идет о принятии сведений на основе объективных данных, то есть об историческом знании[1244].
Коллингвуд согласен, что индивидуалистическую эпистемологию Просвещения невозможно практиковать в обыденной жизни; но в ригористических «научных» дисциплинах она вступает в свои права и требует от ученого истребить в себе всякую зависимость от свидетельств. Что бы ни сообщало свидетельство — ученый может его принять, только если сам, независимо, опираясь на какие–то иные данные, получил тот же результат. Таким образом, если в обыденной жизни мы «по умолчанию» доверяем свидетельству, в исторической науке свидетельство «по умолчанию» не заслуживает доверия и принимается, только если оно подтверждено независимыми данными — то есть перестает быть свидетельством.
Притязание историка на полную независимость от свидетельств, разумеется, не выдерживает критики. Нет нужды повторять здесь его опровержение, сделанное Коуди[1245]. Свидетельство играет в историческом познании прошлого не менее важную роль, чем в человеческом познании вообще. Разумеется, это не означает, что историк не обладает некоторой независимостью от свидетельств из прошлого. Историк не доверяет свидетельствам слепо: как и в повседневной жизни, он, опираясь на свидетельства, делает собственные более или менее независимые умозаключения. В некоторых свидетельствах он сомневается — но именно потому, что принимает другие[1246]. Невозможно сомневаться во всем.
Как в повседневной жизни никто не руководствуется исключительно индивидуалистической эпистемологией, так же и ни один историк не может изучать историю, не опираясь на свидетельства. Историческая эпистемология Коллингвуда привлекательна для некоторых историков (и других читателей) тем, что она не совсем неверна. Коллингвуд просто значительно преувеличивает тот несомненный факт, что современный историк в своей работе не только пользуется критическими методиками оценки достоверности свидетельств; его труд во многом состоит в том, чтобы задавать источникам вопросы, на которые они изначально не должны были давать ответов, и получать из них данные «против их воли». В результате историк может чувствовать, что не зависит от своего материала, а, напротив, властвует над ним. Однако это преувеличенное чувство независимости историка от прошлого в последнее время поставил под сомнение постмодернизм, не видящий заметной разницы между историографией и художественной прозой, написанной историком[1247]. Как и в других областях, просвещенческий индивидуализм привел здесь к постмодернистскому скепсису.
