Как в повседневной жизни никто не руководствуется исключительно индивидуалистической эпистемологией, так же и ни один историк не может изучать историю, не опираясь на свидетельства. Историческая эпистемология Коллингвуда привлекательна для некоторых историков (и других читателей) тем, что она не совсем неверна. Коллингвуд просто значительно преувеличивает тот несомненный факт, что современный историк в своей работе не только пользуется критическими методиками оценки достоверности свидетельств; его труд во многом состоит в том, чтобы задавать источникам вопросы, на которые они изначально не должны были давать ответов, и получать из них данные «против их воли». В результате историк может чувствовать, что не зависит от своего материала, а, напротив, властвует над ним. Однако это преувеличенное чувство независимости историка от прошлого в последнее время поставил под сомнение постмодернизм, не видящий заметной разницы между историографией и художественной прозой, написанной историком[1247]. Как и в других областях, просвещенческий индивидуализм привел здесь к постмодернистскому скепсису.
В своей попытке полностью освободиться от свидетельств теория Коллингвуда не соответствует тому, чем на самом деле занимаются историки. Однако она — и присущая ей крайне индивидуалистическая эпистемология — может породить в историке чрезмерно скептический подход именно к тем источникам, которые ставят своей целью рассказать о событиях прошлого, то есть к свидетельствам в узком смысле слова. В частности, в изучении Евангелий широко распространен скептический подход, требующий по умолчанию относиться к свидетельствам с недоверием и признавать лишь те из их сообщений, которые подтверждены независимыми источниками. Здесь сочетаются, с одной стороны, исключительно индивидуалистическая эпистемология, без которой, по Коллингвуду, историю нельзя назвать научной дисциплиной — и, с другой, библеистической специфики, из–за которой многие ученые превыше всего боятся подпасть под влияние догматики или проявить излишнюю доверчивость к устоявшимся вероучительным мнениям. Большинство ученых, работающих в этой области, не имеют (или почти не имеют) опыта исторического исследования в других областях. Поэтому исследователи Евангелий с легкостью начинают изобретать собственные критерии валидности источников и методы их проверки. Эти критерии и методы не всегда совпадают с теми, что используются в других областях исторической науки. Молодые ученые, усваивая эти методы от старших товарищей–библеистов, часто принимают как само собой разумеющееся, что, чем более скептически они подходят к источникам, тем строже их исторический метод. Снова и снова приходится повторять: строгий исторический метод состоит не в том, чтобы сомневаться во всех источниках без разбора, а в том, чтобы, в целом доверяя им, при этом подвергать критической проверке. Свидетельство может быть ошибочным и заводить в тупик — однако в этом надо убеждаться в каждом конкретном случае, а не считать все свидетельства ошибочными по умолчанию. Здесь необходима презумпция невиновности: свидетельство считается достоверным, пока не доказано обратное. «Сперва — верь чужим словам; затем — сомневайся, если на то есть причины»[1248]. Это общее правило повседневной жизни применимо и к историку и его источникам[1249]. Естественно, в случае изучения Евангелий суть их свидетельства может быть понята лишь при верной оценке их достоверности. Свой вклад в эту задачу я стремлюсь внести этой книгой.
Поль Рикер о свидетельстве и истории
В поисках более адекватного, чем у Коллингвуда, философского обобщения историографической практики обратимся к недавнему объемному труду Поля Рикера «Память, история, забвение»[1250]. Взгляды Рикера на роль свидетельства в истории весьма отличаются от взглядов Коллингвуда[1251]. Он различает три «стадии» работы историка. Это методологические ступени — не обязательно они следуют друг за другом в хронологическом порядке[1252]. Вот они: (1) документальная стадия; (2) объяснение и/или понимание; и (3) историографическая репрезентация. Документы, с которыми работает историк на первой стадии, Рикер, вслед за Блоком, называет «следами», которые прошлое оставляет в настоящем. Сюда входят свидетельства и иные (нелитературные) «остатки» прошлого. Свидетельства он делит на «сознательные», предназначенные для потомков, и «бессознательные», те, что сообщают нам нечто «против своей воли»[1253]. И те и другие становятся историческими документами, будучи заархивированы — то есть сохранены и собраны для нужд историков. Документальная стадия исторического исследования — это изучение документов, оценка их как исторических свидетельств и установление фактов, о которых они рассказывают[1254]. Это возможно, только если историк задает документам вопросы: «Документы молчат, пока их не просят верифицировать, то есть подтвердить некую гипотезу»[1255]. Вторая стадия касается взаимосвязей между фактами, установленными при помощи документальных подтверждений. На этой стадии историк занят интерпретативными вопросами — вопросами «почему?» и «зачем?», требующими каузальных и телеологических ответов. Последняя стадия — составление литературного текста для читателей истории, «репрезентация», «представляющая» исторические события[1256]. На этой стадии в схеме Рикера вновь появляется свидетельство: его содержание историк включает в свой текст[1257]. Хотя Рикер не описывает эту стадию в деталях, ясно, что он не считает историка призванным к полной независимости от свидетельств.
Одна из постоянных забот Рикера на протяжении всей книги (особенно в диалоге с Хейденом Уайтом) — отделить историографию от художественной прозы, настаивая на том, что на каждой стадии историк (или его свидетель) сознательно обращается к тому, что произошло в прошлом[1258]. Эту постоянную отсылку к прошлому в историографии можно различить и понять, лишь приняв во внимание взаимоотношения между тремя стадиями историографической работы. В основе всего предприятия историка лежит память[1259], отличительная черта которой — обращение к прошлому. Память проявляет себя в свидетельстве, которое, записанное и сохраненное в архиве, становится историческим документом, предназначенным для изучения. Таким образом, документы — это «архивированная память»[1260]. Именно отношение свидетельства к памяти отличает для Рикера свидетельство от всех прочих следов прошлого. Последние подобны «уликам» в работе сыщика, где они могут подтвердить или опровергнуть свидетельство[1261]. Однако ясно, что свидетельство, записанное воспоминание, Рикер считает незаменимым в работе историка. Только свидетельство связывает работу историка непосредственно с фактами:
Тщетно искать прямую связь между литературным повествованием [которое пишет историк] и произошедшими событиями; связь эта может быть только косвенной, через объяснение и, говоря вкратце, через документальную стадию, обращающуюся к свидетельству и к истине, заключенной в чужих словах[1262].
Постмодернистскому убеждению, что «факты» представляют собой лишь лингвистические конструкции, Рикер противопоставляет критический реализм, позволяющий вернуть рассказ историка к его корням — к свидетельству. Историк черпает свои «факты» из документальных данных — и важнейшими из них становятся свидетельства. В конце концов, свидетельство — все, что у нас есть. Для историка свидетельство, запись воспоминаний о прошлом — краеугольный камень его труда:
Я уже сказал, что в вопросе реальности наших воспоминаний нам приходится полагаться лишь на свою память — вот так и в вопросе оценки той репрезентации прошлого, которую предоставляет нам историк, нам приходится полагаться лишь на свидетельства и на критику этих свидетельств[1263].
Как ясно видно из этой цитаты, о некритическом принятии свидетельств речи не идет. Однако свидетельство требует доверия к себе. Свидетель говорит не только «я там был», но и «верь мне». В ответ на сомнение он может сказать только: «Не веришь мне — спроси кого–нибудь другого»[1264]. Рикер придерживается межсубъектной эпистемологии, которая, как мы уже видели, оправдывает доверие к свидетельствам[1265]. Однако он отмечает: кое–что меняется, когда мы переходим от обыденной ситуации диалогического свидетельства к свидетельству архивированному — «осиротевшему», оторванному и от самого свидетеля, и от тех адресатов, которым он предназначал свое свидетельство[1266]. Оно подвергается сомнению и критике историков, не имеющих иного доступа к его происхождению, может быть поставлено рядом с другими свидетельствами, ему противоречащими. В архивах лжесвидетельства хранятся бок о бок со свидетельствами правдивыми. Поэтому современной исторической критике «приходится ощупью искать верный путь между крайностями безбрежной доверчивости и принципиального Пирроновского скептицизма»[1267]. Доверие к чужому слову, в обыденной жизни спонтанное и естественное, в историографии должно диалектически сосуществовать с критическим сомнением, вызываемым в нас архивированными свидетельствами. Необходимость доверия здесь слишком часто упускается из виду, поскольку свидетельство вырвано из диалогического контекста повседневной жизни, в которой аспект доверия к чужому слову очевиден; однако архивированное свидетельство, свидетельство в форме исторического документа также требует доверия к себе — доверия, которое должно быть осложнено, но не замещено критической оценкой.
