– Н-да-а… - Илья снова покосился на Маргитку, которая продолжала без стеснения разглядывать его из своего кресла. - Ну, хороша, конечно, девка…
Выдавай поскорей, а то украдут.
– "Украдут"… - хмыкнул Митро. - На другой день обратно вернут да ещё миллион дадут в придачу - заберите ради Христа…
– С норовом?
– Не то слово… И в кого только? Одно ладно - пляшет хорошо. В ресторане господа просто в остолбенение впадают, бумажки ей под ноги мечут, а она, чёртова кукла, прямо по деньгам и жарит: "Наступи-раздави"… Да ладно, что о ней, своей-то дочерью похвались! Варька рассказывала, она поёт хорошо.
– Послушай, коль охота есть, - с напускным безразличием сказал Илья. – Эй! Дашка! Иди сюда!
Дашка подошла, держась за руку брата: в незнакомом доме ей трудно было передвигаться без помощи.
– Спой, чяёри, - велел Илья.
Гришка придвинул сестре стул, сам встал за её спиной, поднял скрипку.
Илья жестом попросил гитару, и Митро передал ему свою. Дашка села на стул, расправила юбку. И запела, не дожидаясь тишины в комнате. Тишина эта наступила при первых же низких, тоскующих нотах. В комнате не было человека, который бы не обернулся и не застыл, изумлённо глядя в безжизненное лицо певицы. А когда вторым голосом вступил Илья, в комнате стало слышно, как тикают старые стенные часы.
– Тумэ, ромалэ[111]… - вздохом начинала Дашка.
– Тумэ, добры люди… - вторил Илья. И дальше - вдвоём, вместе, переплетаясь голосами и слушая, как бьётся в тесные стены родившаяся на воле песня:
Ай пожалейте тумэ душу мою…Ай всё богатство моё заберите,Возвратите тумэ годы мои.
Песню эту сложил Илья и до сих пор не понимал, как она у него вышла.
Вроде бы отродясь песнями не занимался… Получилось это как-то само, в один из ветреных осенних дней, когда они с Дашкой возвращались из города, с конного базара, в свой табор, стоящий на окраине. Идти было недалеко, но Дашка, устав, присела отдохнуть прямо на обочину дороги. Над скошенным полем плыли низкие тучи, накрапывал мелкий дождик, дорога блестела залитыми водой колеями. В небе треугольником летели журавли. Задрав голову и вслушиваясь в их тоскливое курлыканье, Илья даже не сразу услышал, что дочь в который раз о чём-то тихо спрашивает его.
– Что ты, чяёри?
– Я спрашиваю - моя мама русская была красивая?
Илья молчал, поражённый. До сих пор он был уверен: Дашка не знает, что Настька ей не мать. Значит, цыганки, эти сороки, уже напели девчонке…
– Она была красивая? - повторила Дашка, и уже нельзя было притвориться, что не расслышал.
– Да, - глухо сказал он. - Очень красивая.
По спине пробежал мороз: Илья представить себе не мог, что отвечать, если Дашке вздумается продолжить расспросы о своей матери. Кто знает, что ей наболтали… И ведь не прикажешь замолчать, не оборвёшь: не твоё, мол, дело. К счастью, Дашка больше ничего не спросила. А он, отчаянно боясь, что дочь вот-вот заговорит снова, начал что-то напевать. И очень удивился, когда обнаружил, что Дашка подтягивает ему.
– Чяёри, что это ты поёшь?
– Что ты поёшь, то и я.
– А… я что пою?
– Не знаю…
В табор они вернулись затемно. Встревоженная Настя выбежала им навстречу из шатра и замерла от изумления: отец с дочерью шли по раскисшей дороге, держась за руки, и в два голоса заливались соловьями на всё поле:
Тумэ, ромалэ, тумэ, добры люди,Возвратите тумэ годы мои…
Так и получилась песня, которую через неделю запели все цыгане в таборе.
Скоро никто уже и не помнил, что её придумали Илья Смоляко с дочерью. Зимой Дашка пела её в трактире, и всякий раз при звуках низкого, тяжёлого голоса у Ильи сжималось сердце.
Песня кончилась. В комнате повисло молчание. Мельком Илья заметил расширенные глаза Яшки из-за грифа гитары. Но тут Дашка пожала плечами, улыбнулась, и зал взорвался восторженными голосами. Все цыгане кинулись к столу, но Илья видел лишь Якова Васильева, который не спеша поднялся с дивана и через всю комнату пошёл к ним. Лицо старого хоревода, как обычно, ничего не выражало. На Илью он даже не взглянул и сразу нагнулся к Дашке.
– Откуда песню взяла, девочка?
– Дадо сложил, - слабо улыбнувшись, ответила Дашка.
Яков Васильев поднял глаза на Илью. С минуту они смотрели друг на друга. И снова Илья не выдержал первым. Глядя в пол, услышал, как отрывистый голос старого цыгана спросил:
– Не врёт она? Это твоя песня?
– Она никогда не врёт, - не поднимая глаз, сказал Илья.
– Мгм… В хоре не хочешь девочку оставить?
– Нет. - Ответ прозвучал излишне резко, и Илья поспешил оправдаться: – Она слепая, Яков Васильич, без меня никуда не ходит…
– А тебе-то кто не даёт?
Илья молчал. Яков Васильич, по-прежнему глядя на Дашку, сказал:
– Завтра, коль охота есть, и езжайте с нами. Где заночуете, решил уже?
– Нет…
– Оставайтесь в доме, во втором этаже две комнаты пустые.
Сказал - и сразу отошёл, а Илье достался счастливый взгляд Насти с дивана и ободряющий хлопок по спине от Митро:
– Видал?! Дочь благодари: отошёл Яков Васильич! Я, грешным делом, думал, что ни в жизнь тебя за Настьку не простит.
Илья молчал. Гладил по волосам прижавшуюся к нему Дашку, смотрел в смеющиеся лица цыган. И вздрогнул вдруг: из кресла в углу его по-прежнему в упор разглядывала дочь Ольги.
Угомонились далеко за полночь. Гости разошлись, сонные обитатели дома разбрелись по своим комнатам. Настя с детьми ушла наверх, Дашку увела к себе Маргитка. В нижней комнате остались только Илья и Митро. В раскрытое окно лезли ветви сирени. Илья, сидя на подоконнике, смотрел на пустую улицу.
Слава богу - кончился день. К вечеру уже голова лопалась от шумливых приветствий, песен и одних и тех же разговоров: да как вы, да что вы, да как Настька столько лет в таборе, да как Илья не додумался раньше вернуться…
Тьфу. Будто своих дел у людей нет. И каждая цыганка не поленилась поинтересоваться: откуда у Настьки шрамы на лице? И каждый цыган спросил украдкой: твоя работа, морэ? Черти любопытные, всё им знать надо, и что было, и чего не было… Хорошо хоть, Яков Васильич из дома не вышвырнул.
А хотел ведь, старый чёрт, по глазам было видать… Спасибо Дашке. Спела так, что у старика сердце вывернуло. Илья машинально огляделся, ища взглядом дочь, но вовремя вспомнил, что та ушла с Маргиткой.
Вот и Маргитка… Что это девчонка смотрела на него так? Наслушалась небось о нём от цыганок всякого, вот теперь и таращится. Те, сороки, сбрешут - недорого возьмут… Но до чего же хороша, проклятая! На Ольгу похожа, и всё-таки другая. И взгляд недобрый - так и режет. Настоящий чёрт зеленоглазый, а не девка. И видно, что никакой на неё управы нет. Илья невольно пожалел о том, что не увидел сегодня Маргиткиной пляски: как назло, куда-то вывернулся из комнаты, когда девчонка вышла на круг… Ну, да ещё будет случай. Илья покосился на Митро. Тот сидел на продавленном диване, дымил трубкой, посматривал в окно, словно ожидая чего-то. Поймав взгляд Ильи, устало сказал:
– Иди спать, морэ.
– А сам чего сидишь?
Митро пожал плечами, что-то проворчал… и вдруг резко поднялся с дивана. В сенях хлопнула дверь, что-то упало, зазвенело, посыпалось. Пьяный голос длинно и грязно выругался. Затем послышалась песня: "Эх, чёрные очи да белая гру-удь… да самой зари мне покоя не даду-ут…" Митро швырнул трубку на стол и, не обращая внимания на рассыпавшиеся по скатерти искры, пошёл к двери. Илья быстро затушил огоньки пальцами. Ничего не понимая, двинулся следом.
В сенях было хоть глаз выколи. Митро приоткрыл дверь в кухню, из-за неё пробился свет лампы, и Илья увидел что-то чёрное и взъерошенное, держащееся обеими руками за стену. Существо мотало лохматой головой, монотонно, без всякого выражения материлось, потом снова запело про чёрные очи.
– Явился, чёртов сын, на мою голову… - тихо выругался Митро. Обернувшись к Илье, буркнул: - Дружок твой - любуйся.
Илья не смог ничего сказать. Конечно, семнадцать лет - срок большой, все они уже не те, что были, и Кузьма тоже… но увидеть такое он не ожидал.
В памяти его оставался весёлый, юркий мальчишка, гораздый на враньё и выдумки, ворующий на Тишинке пироги и пряники и потом угощающий ими всю улицу, не знающий, что такое печаль. А это… Что ж это?
– И ведь не сильно он пьяный-то, - вполголоса сказал Митро. - Больше прикидывается. Завтра проспится - весь день от меня прятаться будет. И за какой грех мне это, а? Не племянник, а каторга бессрочная! Ничего поделать с ним не могу, ничего! Хорошо, хоть Варька твоя приехала! Он, кроме неё, никого не слушает, паршивец…
