Смоляко, видал, как этот антихрист своё дело развернул? Царские хоромы против прежнего, верно?
Илья не мог не согласиться. Видно было, что заведение Осетрова не так давно заново отделано и покрашено. Была заменена и вывеска, и золочёные буквы новой гласили на всю улицу: "Ресторанъ". Окна были отмыты и сверкали чистотой.
– Подожди, то ли будет, когда в зал выйдем, - усмехнулся Митро. - Право слово, лучше только в "Стрельне" да в "Яре"! У Осетрова год назад деньги завелись, наследство какое-то получил из деревни…
– Врут всё про наследство, это он купца зарезал! - неожиданно сообщила Маргитка, стоявшая у двери и слушавшая разговор.
– Какого купца? - опешил Илья.
– Проезжего, - пояснила она. - Остановился наверху в номерах, вечером в ресторане гулял, деньгами хвастался, а ночью Осетров его и…
– Не болтай, дура, чего не знаешь! - рявкнул Митро, и Маргитка неохотно умолкла. - Языки ваши сорочьи повырывать бы! Бабьё бестолковое, пошла вон отсюда!
– Слушай, правда, что ли? - тихо спросил Илья, когда Маргитка ушла.
– Да шут его разберёт… - проворчал Митро. - Я, конечно, напраслину не буду возводить, а только ты про Осетрова что знаешь? Ничего? Вот и я ничего.
Хоть уже тридцать лет у него в кабаке глотку деру. Понимай, как знаешь.
Илья только почесал в затылке. Хозяин ресторана и в самом деле был фигурой таинственной. Доподлинно про него было известно лишь то, что в Москву он прибыл в семилетнем возрасте из Ярославской губернии, откуда издавна набирали учеников в половые. Попал в ученье к владельцу известного трактира Тестову, в совершенстве изучил ресторанное дело, поднялся от мальчишки-посудомойки до буфетчика, а затем неожиданно для всех купил собственный трактир на Грузинской улице. Трактир был маленьким, грязным и безвестным: о нём знали лишь местные мастеровые да извозчики, наезжающие сюда с Тишинской площади "пить чай". За три года Осетров "развернул коммерцию" во всю ширь, сделал из вонючего закутка небольшой, но вполне приличный ресторан, завёл скатерти, салфетки и серебряную посуду и, наконец, пригласил к себе цыганский хор с Грузин, бывший тогда под управлением отца Якова Васильева. Извозчики и фабричные исчезли из обновившегося зала, и в ресторан Осетрова повалила "чистая" публика. И уже тогда никто не знал, откуда у Осетрова берутся деньги. Говорили разное: и что он торгует краденым, и что в подвале у него - тайная ювелирная мастерская, где "заныканные" на Тишинке золотые вещички переплавляются в лом, и что он содержит несколько публичных домов на Цветном бульваре - и тому подобное. Подтверждения, однако, всем этим домыслам не было, а вызвать на откровенность самого Фрола Васильича не удавалось ещё никому. Последнее затруднялось ещё и тем, что Осетров совсем не пил и требовал того же от своих служащих. Если он видел кого-нибудь из них хоть немного выпивши на работе - следовал немедленный расчёт, и любые уговоры, слёзные просьбы и раскаяние были бесполезны.
Уже сворачивая в "актёрскую", Илья обернулся и увидел, что Настя о чём-то говорит с Осетровым. Тот внимательно слушал, кивал и - небывалое! - улыбался в бороду. Илья, сердясь отчего-то, громко позвал жену. Та, на полуслове оборвав разговор, поспешила к нему.
Полчаса спустя хор вышел в зал. Илье всё казалось сном - давним сном из молодости, позабытой сказкой. Меньше года он пел в московском хоре, но сейчас из памяти один за другим всплывали картинки-воспоминания.
Огромный зал с красными панелями… Тяжёлые занавеси, сверкающий пол, свечи, сотни огоньков, искрами отражающиеся в паркете, в деках цыганских гитар, в бокалах с вином, запах дичи, белые скатерти, шёлковые платья, фрачные пары, взгляды, взгляды, взгляды… Как давно всё это было. Было и прошло.
Он и не думал, что когда-нибудь будет снова стоять с гитарой в руках во втором ряду вместе с Митро и Кузьмой и сзади смотреть на Настьку. Жена, однако, заняла место не в центре, как прежде, а с краю, где сидели цыганки постарше.
В середине устроились молодые плясуньи, и Илья видел прямо перед собой затылок Маргитки, разделённый аккуратным пробором. Духами от девчонки разило так, что он поморщился, с досадой подумал: как Яков Васильич разрешает? Сейчас распляшется, вспотеет, ещё больше вони будет.
Цыганский хор встретили вежливыми аплодисментами: вечер был в самом начале, пьяных ещё не было. Яков Васильич обычной спорой походкой вышел вперёд, поклонился залу, затем, повернувшись к хору, взмахнул гитарой.
"Сейчас "Тройку"…" - машинально подумал Илья. И всё же вздрогнул от неожиданности, когда гитары взяли дружный аккорд и три десятка голосов действительно грянули "Тройку" - так же, как и семнадцать лет назад. И голос Насти так же отчётливо слышался из первого ряда:
Запрягу я тройку борзых,Тёмно-карих лошадейИ помчуся в ночь морознуК милой любушке своей!
Илья пел вместе со всеми, брал аккорды на гитаре, однако посматривал в зал и думал о том, как изменилась публика за прошедшие годы. Раньше у Осетрова больше купцы сидели, редко кто из дворян наезжал - на Настю да на Зинку Хрустальную, военных много было - всего год после войны с турками прошёл.
А сейчас - всякой твари по паре… Штатских в пиджаках и сюртуках - пруд пруди, и не разберёшь - князь ли, граф, купец или босота разночинная…
Много было женщин, которые прежде вовсе не допускались в заведение Осетрова, и женщин, как определил Илья, приличных, не гулящих, в дорогих платьях и шляпах. Военных же вовсе не видать. Илья приметил лишь одного человека в военной форме - мужчину лет шестидесяти, с сильной проседью в чёрных гладких волосах, с широким разворотом плеч и прямой, несмотря на годы, осанкой. Он сидел за столиком у стены, держа в руке странную, длинную и изогнутую трубку, какую Илья видел у мадьярских цыган. Когда к его столику подошёл половой принять заказ, военный досадливым движением руки отослал его и продолжал рассматривать хор.
С растущим удивлением Илья понял, что смотрит он аккурат на Настьку.
Рядом с ним сидела дама - насколько Илье было видно из второго ряда, самая красивая во всём ресторане. В чёрном узком платье и шляпе с вуалеткой, она курила длинную папиросу, держа её на отлёте в тонких, смуглых, унизанных кольцами пальцах. На вид ей было около сорока, и лицо её показалось Илье смутно знакомым. Военного он тоже, мог побожиться, где-то видел: такую выправку и такую трубку не забудешь. Кто же они, эти господа?
Сомнения Ильи разрешились быстро. Как только хор допел "Тройку" и раздались аплодисменты, седой человек быстро, но без спешки поднялся и пошёл прямиком к цыганам. Яков Васильич поклонился ему:
– Добрый вечер, Владимир Антонович.
– Здравствуй, Яков Васильич. Что - слышно, поздравить тебя можно? - Военный улыбнулся, блеснув крупными белыми зубами, его лицо сразу помолодело на несколько лет, и Илья вспомнил.
В переднем ряду тихо ахнула Настя:
– Бог мой… Владимир Антонович?!
– Настя, ты ли? - Капитан Толчанинов, постаревший, но не утративший молодецкой осанки и усов, щёлкнул каблуками. Он склонился над протянутой рукой Насти, поднял голову, и на мгновение его лицо застыло. Увидел шрамы, догадался Илья. Но - что значит господское воспитание! - не подал и виду и взял Настю за обе руки:
– Настя! Боже мой… Вот не думал, что увижу когда-нибудь. Все говорили – ты в табор ушла… Как ты могла, право, не понимаю… Тебе, правда, очень к лицу этот загар, просто царица египетская! Серж Сбежнев тогда ужасно переживал… Кстати, что за история у вас с ним приключилась? Все ждали свадьбы, а он… Веришь ли, за семнадцать лет так и не рассказал ничего никому! Есть ещё на свете подлинное рыцарство, есть!
Илья стоял как на иголках. Он и сам не думал, что через столько лет не сможет спокойно слышать имя князя Сбежнева - хоть и ничего не было у него с Настькой и не любила она его никогда. Он почувствовал страшное облегчение, когда Яков Васильевич вполголоса закряхтел и Настя испуганно сказала:
– Владимир Антонович, нам с вами говорить сейчас нельзя, мы петь должны. Дождётесь конца, поедете к нам в гости? И дама ваша пусть с вами.
– Нет, мы лучше пойдём в кабинет, - решил Толчанинов, - и там поговорим без помех. А пока… - Он вытащил из кармана несколько ассигнаций. - Яков Васильич, уважь старого друга. Пусть Настя "Не пробуждай" споёт. Его после неё у вас и не пел никто.
– Для вас - всегда с удовольствием, - вспыхнув, как девочка, сказала Настя.
Толчанинов улыбнулся, отошёл. Напоследок взгляд его остановился на лице Ильи. Узнал, подумал тот и на всякий случай поклонился. Толчанинов усмехнулся, но ничего не сказал.
Дрогнули гитары Митро, Кузьмы и Якова Васильевича. Голос Насти взял первые ноты, и в зале стало тихо-тихо.
Не пробуждай воспоминанийМинувших дней, минувших дней,Не возродить былых желанийВ душе моей, в душе моей…
Илья едва касался струн. Украдкой, словно боясь чего-то, смотрел сбоку на жену. Настя сидела очень прямо на самом краю стула, руки её сжимали концы шали. Голос лился свободно и чисто, без усилий, но душа переворачивалась от каждого слова старинного романса. Никогда, вдруг ясно понял Илья, никогда, ни разу за все годы с ним она не пела так.
