Глава X
ПОЕДИНОК ПРОДОЛЖАЕТСЯ
Когда они перевалили через холм, весь Божий мир открылся им и сверху, и снизу, словно увеличившись в несколько раз. Почти под ногами лежало бескрайнее море, такое же светлое и пустое, как небо. Солнце поднималось над ними, бесшумно сверкая, словно ночь без единого звука разлетелась на куски. Победные солнечные лучи окружало сияние переходящих друг в друга цветов — лилово-коричневого, голубого, зеленого, желтого, розового, словно золото гнало перед собой побежденные краски мира.
Самый пейзаж был строг, прост, но неровен, и казалось, что машину затягивает в огромный и тихий водоворот. Во всяком случае, Тернбулу показалось так, ибо он впервые за много часов высказал свежую мысль.
— Если мы будем так мчаться, — промолвил он, — мы слетим с обрыва в море.
— Как хорошо! — сказал Макиэн.
Однако, спустившись на берег, машина мягко свернула, проехала сквозь редкие деревья и тихо остановилась. Хотя светило солнце, в маленьком домике (вероятно, там жил привратник) почему-то горел свет. Девушка обратила к сверкающему небу прекрасное лицо.
Эван сидел, потрясенный тишиной, словно издавна привык к шуму и скорости. Потом он встал, покачнувшись на длинных ногах, овладел собой и все же задрожал. Тернбул уже открыл заднюю дверцу и выскочил из машины.
Как только он вышел, загадочная дама неизвестно почему проехала еще несколько ярдов, затормозила, вышла сама и с почти жестоким безразличием стала стягивать длинные перчатки.
— Спасибо, до свиданья, — сказала она так беспечно, словно они случайно встретились минут пять назад. — Здесь живет наш привратник. Зайдите к нам, если хотите, но, кажется, вы оба заняты.
Эван глядел на ее лицо и видел, что оно прекрасно; он слишком поглупел, чтобы увидеть, как оно измождено, и догадаться, что за строгостью скрывается смертельная усталость. Он поглупел настолько, что продолжал беседу.
— Почему вы нас спасли? — несмело спросил он.
Девушка рванула перчатку, словно оторвала руку, и горестно отвечала:
— Не знаю. Сама не пойму.
Эван молчал, не ведая, что ничего более умного он сделать не мог.
По-видимому, молчание и утреннее солнце оказали целительное действие, ибо загадочная дама заговорила наконец мягко и почти виновато.
— Спасибо вам большое, — сказала она. — Я вам очень благодарна.
— Нет, почему вы нас спасли? — повторил ободренный и упорный Макиэн.
Большие темные глаза осветились странным светом — не то великой печали, не то внезапной и непривычной откровенности.
— Бог его знает! — вскричала девушка. — Бог знает, что если Он есть, Он от всего отвернулся. Бог знает, что я никогда не радовалась, хотя и красива, и молода, и у отца куча денег. Мне говорят, ч т о надо делать, я делаю — и все это чушь. Мне говорят, работай с бедными, то есть читай им Рескина и чувствуй себя хорошей. Мне говорят, служи тому и сему, то есть выгоняй людей из лачуг, где они жили, в новые дома, где они умирают. Я должна давать неимущим, а у меня есть только горький смех, пустая голова, пустое сердце. Я должна учить неученых, а я не верю в то, чему меня учили. Я должна спасать детей, а я не знаю, зачем им жить. Конечно, я спасла бы утопающего, как спасла и вас, или погубила, или сама не знаю что...
— Почему же вы спасли нас? — тихо спросил Эван.
— Мне не понять, голова не вмещает, — отвечала девушка.
Она долго молчала, глядя на то, как меняется синева сверкающего моря, и наконец промолвила:
— Описать что нельзя, но я попробую. Мне кажется, не только я несчастна — никто не счастлив в мире. Отец несчастлив, хотя он член парламента... — Она слабо улыбнулась. — Тетя Мэйбл несчастна, хотя какой-то индус поведал ей высшие тайны. Но я могу и ошибаться... я могу не знать, что есть выход... Недолго, совсем недолго, я чувствовала, что вы его нашли, и потому вас все преследуют. Понимаете, если выход есть, он непременно покажется очень странным.
Эван приложил ладонь ко лбу и неловко начал:
— По-вашему, мы кажемся...
— Ну, конечно, вид у вас самый дикий! — перебила она с неожиданной простотой. — Вам бы помыться и почиститься!
— Вы забыли, что мы очень заняты, — сказал Макиэн, и голос его дрогнул.
— Я бы на вашем месте не погибала в таком виде, — с нечеловеческой честностью сказала она.
Эван снова застыл в молчании, а удивительная девушка еще раз изменилась на глазах: она беспомощно раскинула руки и сказала тихим голосом, который он потом слышал и днем и ночью:
— Разве я могу вас останавливать? То, что вы делаете, так глупо, что это должно быть правильно.
Тернбул глядел на море, но слышал и медленно отвернулся. А девушка тронула руку Макиэна и исчезла в темной аллее.
Эван стоял неподвижно, как древнее изваяние. Тернбул окликнул его раза два, хлопнул по плечу, но он отшатнулся в таком гневе, словно их разделил Божий меч. Нет, он не возненавидел Тернбула — быть может, он только сейчас полюбил его. Но неверующий редактор был теперь хуже, чем враг, — он стал обреченной жертвой или будущим палачом.
— Что с вами? — спросил Тернбул не опуская руки, хотя понял больше, чем думал.
— Джеймс, — сказал Эван, морщась от сильной боли. — Я просил знамения у Бога, и я его получил. Господь знает, как я слаб. Он знает, что я могу забыть лицо Его Матери, оскверненное вашей пощечиной. И вот Он связал меня словом, и мы должны драться.
— Я понимаю вас, — сказал Тернбул, — хотя вы говорите все задом наперед. Мы должны что-то сделать для н е е, когда она столько сделала для нас.
— Я никогда не любил вас так сильно, — сказал Макиэн. — Да, она рискует покоем и честью, добрым именем, достоинством, привычной жизнью, надеясь услышать о том, что мы пробили дыру в небе.
Пока он говорил это, три важных лакея вышли из ворот парка и повели шофера в дом. Самый их вид так не подходил к этой беседе, что оба шотландца, сами того не заметив, кинулись прочь и оказались на самом краю Англии. Эван сказал: «Разрешат ли мне там, на небе, видеть ее хотя бы раз в тысячу лет?», обращаясь к атеисту, словно тот мог ему ответить. Но Тернбул не отвечал, и они помолчали. Когда же редактор заговорил, речь его была о другом.
— Я знаю эти места, — сказал он. — Я знаю, где нам драться. Там, под обрывом, полоса песка, на которой никто нас не увидит.
Макиэн кивнул и тоже подошел к краю обрыва. Рассвет, занявшийся над берегом и морем, был из тех редких и прекрасных рассветов, когда нет ни мглы, ни тумана, и все на свете становится и яснее, и четче. Прозрачными стали цвета, словно предвещая совершенный мир, в котором все будет и безгрешным, и понятным, а сами тела наши уподобятся сверкающему стеклу. Море перед ними казалось мощенным изумрудами, небо ослепляло белизною, у самого горизонта сверкала кайма облаков, такого глубокого и сияющего цвета, словно их отлили из небесного металла, который здесь, на земле, пытаются заменить жалкой подделкой, именуемой золотом.
