нем и писал, заполнял ящик стола линованными листками, обрывками, скомканными салфетками — всем, что попадалось под руку.
В конце мая я собрал все файлы в один, перечел и содрогнулся: текст показался мне плотным лиловым соцветием, скрывающим ядовитую пыльцу. Черные блестящие крючочки смысла расстегнулись и повисли в воздухе, так бывает, когда в детстве, пробуя на вкус новое слово, повторяешь его многократно, и внезапно оно блекнет, и картинка за ним стирается. Мертвое прошлое. Это как почувствовать змею в животе.
Тогда я снова сел работать, отыскал в тексте свое знание о том, что было на самом деле, и удалил его, аккуратно расправляя тычинки, чтобы не осыпать пыльцу. Почему именно тычинки пришли мне в голову? Может, потому, что их множество зовется андроцеем? От греческого ἀνήρ — «мужчина» и οἰκία — «жилище». И вот я сижу здесь, мужчина без жилища и без царя в голове. И собираюсь послать свою книгу издателю. Хотя все в ней вранье от начала и до конца.
Вчера адвокат довез нас с Зампой до поворота на Салерно и высадил — ему нужно было ехать дальше, в аэропорт. Думаю, он уже дома, вручает монахам распечатанную мной стенограмму собрания, на котором «Бриатико» был объявлен несуществующим. Монахи одобрительно жужжат и строят виноградные планы.
А я сижу в хостеле христианской молодежи, куда я тайно провел Зампу, морда у него застегнута ремешком от ошейника, чтобы не лаял, и он терпит, хотя иногда с отвращением скребет его лапой. Мой отъезд был таким поспешным, что половина рубашек и кое-какие книги остались в моей комнате на чердаке. Зато я успел попрощаться с поваром и получил на дорогу шоколад и пару лимонов, которые пришлось рассовывать по карманам. Очень кстати пришлись теперь, когда, кроме паршивого коньяку, я ничего в местном баре не обнаружил.
«Бриатико» нет, Паолы нет, Англия захлопнула кованые ворота, а я сижу на бетонных перилах, будто Бодлеров альбатрос на палубе. За перилами разрослась черная бузина, ягоды уже проступили каплями черной смолы. Мне некуда ехать, даже пешком идти некуда. Похоже, я попал в место, где движение к смерти останавливается. Так бывает во сне, когда едешь на поезде, понемногу сходящем с рельсов.
Я видел такой сон в детстве: поезд соскальзывает безопасно и мягко, уходит в заросли, последние рельсы похрустывают, будто леденцы, ты стоишь у окна и видишь другие поезда, спешащие по основной дороге, потом тяжелые, сиреневые, полные влаги ветки начинают хлестать по стеклу, и ты просыпаешься, так и не узнав, где закончился этот путь.
Маркус. Пятница
Бумага, на которой он распечатал дневник флейтиста, слабо пахла грушами, почтальонша, наверное, прижала бумажную стопку к груди, когда утром возилась с принтером. Маркус сел за стол, положил бумаги перед собой и уставился в окно, где Колумелла развешивала во дворе белье. Похоже, помогать ей было некому. Хозяина он видел только два раза, с виду тот был образцовым приживалой: трехдневная щетина, толстый джинсовый зад, выгоревшие голубые глаза и выгоревшая голубая рубашка.
Над морем собирались тучи, но Колумелла как будто не видела неба, она развесила простыни, которые сразу вздулись от ветра, вынула изо рта еще пару прищепок и принялась за покрывало. Маркус сидел неподвижно, ощущая знакомое покалывание в кончиках пальцев, — он знал, что через несколько часов, когда он закончит чтение, все изменится и назад пути не будет.
Он уже пожалел, что по дороге в мотель не купил ничего крепкого, от белого вина, оставленного хозяйкой, становилось только холоднее. Вытянув из середины пачки листок, наугад, будто карту из колоды, он прочел:
Не завершив того, что планировал, чувствуешь себя покинутым (а завершив, напоролся бы на сабинское копье или, еще того хуже, на минойский двойной топорик). Пока ты размышлял о трудностях своего дела, рядом как будто бежал большой, жаркий, лохматый пес с языком набок, а теперь ты идешь один, стремительно удаляясь от прежней цели, и рядом скользит твоя собственная удрученная тень.
Странное дело, столько дней он неотступно думал об этом блоге, а теперь просто не мог его читать: в голове шумело, будто от начинающейся простуды. Тревога вздувалась в нем, как простыня от ветра. В ней было предчувствие поражения и еще — стыд, который он поначалу принял за разочарование. Два часа с почтальоншей измотали его на удивление крепко. Странно, что победа досталась ему еще до начала военного похода. Да какая там победа. Он просто сдался, когда она встала посреди комнаты, сняла свой балахон и торжествующе на него поглядела.
Стоило ей раздеться, как сходство с Паолой пропало: маленькие веснушчатые груди, красноватые колени, немного повернутые внутрь, — нет, ничего похожего. И вообще ничего итальянского. Прохладное твердое тело с тем слабым свечением кожи, которое бывает у англосаксов.
Что я здесь делаю? ветреная близость смерти обдувает мое лицо, а мой корабль несется по морю без руля, полный перепившихся фракийцев, покуда рулевой спит и видит бестревожные усладные сны об Итаке?
Маркус понял, что засыпает, и укрылся покрывалом. Он закрыл глаза и представил Петру, сидящую перед компьютером, уткнувшись в первые страницы блога, которые автор забыл или не захотел закрыть, уходя из библиотеки. Останься Садовник в отеле, суровая медсестра пришла бы к нему, и все бы разъяснилось, так или иначе. Но идти ей было некуда: пустая комната Садовника стояла нараспашку, сам он сидел в придорожном кафе, а лохматая голова Зампы с невесть где нахватанными репьями лежала у него на коленях.
* * *
Всю ночь с пятницы на субботу Маркус провел с анонимным убийцей: читал, издавал удивленные восклицания, вставал с кровати, смотрел в окно и снова возвращался к разговору. Наконец грушевые листочки иссякли и вторая хозяйская бутылка тоже. Он закончил читать в пять утра и долго лежал в кровати, не в силах заснуть. Дождь все еще не унимался: стучал в жестяном водостоке, звонко брызгал с парадного козырька, а дальше, на паркинге, шуршал и плескался в совершенной темноте.
