Тогда он мало думал об этом — просто мельком возникла мысль и погасла, сам он находился еще в гуще науки и горел. Потом были иные случаи — одни ему помнились лучше, другие слабее, точно дымка усталости и лет закрывала их. И снова был случай — уже совершенно беспрецедентный, ни разу за всю практику не встреченный им и ни разу не описанный никем из ученых: множественные полипы в толстом кишечнике у шестнадцатилетней девочки. Они не пальпировались, не определялись при рентгенологическом исследовании, но создавали в то же время картину карциномы толстой кишки.
Этот «экзамен» потребовал от Арефьева всего, чем он обладал: знания, опыта, а самое главное, того, о чем как-то стыдятся говорить — интуиции. Он и сам для остальных демонстрировал не однажды презрение к этому понятию, тем не менее именно интуиция и помогла ему. Как-то так получилось, что с самого начала своей работы в медицине Арефьев буквально по наитию умел видеть ракового больного. Как? Он не мог бы ответить на этот вопрос достаточно научно и обоснованно. Мог, и все. Ощущал, что есть в этом человеке течь, пусть пока невидная, незаметная, но жизнь неумолимо и грозно уходит из него. Что-то потустороннее появляется в глазах. На самом их сокровенном дне, словно глаза эти старше их владельца, старше лица и губ на этом лице, старше той улыбки, которой оно светится сейчас. Он ощущал это и ничего не мог с собой поделать. А в этом случае он почуял — нет здесь карциномы. Нет. Есть что-то другое, но только не карцинома. Не один час провел он в мучительных раздумьях, не раз и не два он исследовал девушку, и он нашел — полипоз. И словно гора с плеч свалилась опять. И вдруг, поймав себя на том, что он с какою-то недоброй радостью представляет себе, как будут выглядеть они, его ученики, он тогда впервые понял, что в его боязни ошибки есть еще и страх потерять то, что позволяло ему чувствовать себя последней инстанцией перед ними.
Собственно, он шел к Марии Сергеевне, чтобы внушить ей, какую ответственность не только перед больными и близкими, но и перед самим делом она принимает на себя, что результат может не стать адекватным потерям и надеждам. Он пришел, чтобы сказать ей — для матери, для больных в клинике этот мальчик, который на их глазах двигался, играл, пусть неярко, пусть задыхаясь и синея, — живой и здоровый человек. Им нет никакого дела до научных открытий и прогнозов. И если он после операции погибнет в силу вторичных необратимых уже процессов в его организме, в их глазах навсегда погибнет великое дело врачевания.
Арефьев шел сюда еще и затем, чтобы высказать то, что он на своей высокой должности открыл раз и навсегда: не существует медицины самой по себе, врач, хотел сказать он, — явление общественное, не только люди зависят от него со всеми своими печенками, но и он, врач, зависит от них. И это не компромисс, это логика жизни, и прежде чем решиться на то, на что, пожалуй, уже совершенно, помимо его воли и участия, решилась Мария Сергеевна, надо все это учесть. Учесть и взвесить.
Но вдруг, глядя на нее — такую открытую непонятной для него уже открытостью, когда ничего не остается для себя, он понял, что это он хотел сказать себе. Себя он хотел убедить. Арефьев понял, что для нее такое не подойдет. Ведь и сам он когда-то, начиная здесь битву за большую хирургию, шел так же. И все было впервые — впервые новокаиновая блокада по Вишневскому, впервые — работа на охлажденной почке, впервые — попытка заглянуть по ту сторону человеческих недугов, подсчитать, осмыслить реабилитацию больных, впервые — легочная хирургия. Ведь это он сам создал первую легочную операционную в тубдиспансере, деревянном, похожем на барак здании, с одним ассистентом, А если заглянуть еще дальше и еще глубже — в свою собственную молодость? Он вспомнил совсем уже давнюю историю, отдающую, словно детство, запахом молока и смоленых лодок, — тогда он работал первый год хирургом в таежном поселке Тигровое. И была там девчонка — красавица и бедолага, какие только, может быть, и встречаются в таежных охотничьих селах. Одна — на сотни верст тайги такая. Он и сам все время помнил о том, что она живет через два дома от больнички. Ночью, бывало, вставал, выбирался на крыльцо, курил до рассвета, неясно и тревожно помня ее горячие от нестихающего пламени глаза… А что уж говорить о старателях, залетных искателях женьшеня?! Дом у девчонки был большой, добротный. Пришлые, перед тем как кануть в тайгу, по двое-трое суток жили у них: отец ее сдерживал их порывы — могучий, молчаливый мужик, мог лошадь за хвост на ходу остановить — возьмет ручищей и остановит. А тут и его дома не оказалось — одна она с целой артелью осталась. И под утро, зажимая обеими руками ножевую рану в правой половине живота, приползла к крылечку больнички — разнимала двух внезапных поклонников. Один из них за золото отсидел, а за другим четыре срока отсидки значилось по серьезным поводам.
Арефьев оперировал ее под местной анестезией — была ранена печень. Книгу с описанием подобной операции положил перед собой прямо на тело раненой, а фельдшер страницы переворачивал. И жива осталась девчонка, и детей уже нарожала, да и состариться, видимо, успела.
А ведь тогда он не открывал Америк, как открывает их Меньшенин. Все, что делал он, уже было, уже делалось — всерьез и по-настоящему. В больших клиниках, на высшем хирургическом и научном уровне. Но и он делал все впервые, помня, что врач — общественное понятие, и гармония сама собой приходила, искренность помогала.
Он было поднялся, сам не зная зачем, — разволновался, наверно, от своих собственных воспоминаний; близко, к самым глазам молодость подступила, заслонив на мгновение Меньшенина, и горечь, что овладела душой, и сумятицу. И точно минута прозрения пришла к нему — в единую логическую цепь выстроилась перед ним прожитая жизнь, и он вновь обрел способность думать за другого человека. Он подумал, что и эта завтрашняя операция при гипотермии объективно рядовая. Отработан и метод, и оперируют во многих клиниках. Но там есть аппараты «сердце-легкие», проверенные, безотказные, есть прозрачные пластиковые колпаки, под которыми понижают температуру тела больного. А завтра будет лед, взятый уже сегодня из городского холодильника. Арефьев видел уже этот лед, почему-то специально зашел перед тем как подняться сюда, в секционную клиники с ее вечным неживым холодом. Завтра будут марлевые салфетки, по которым в поставленные под операционный стол таз и ванночки будет стекать холодная вода, и завтра вся техника будет состоять из аппаратов искусственного дыхания и измерения артериального давления, энцефалографа, коагулятора — электрического скальпеля. И это будет первооткрытие…
Арефьев не знал и не задумывался, отчего его так властно потянуло сюда, почему именно здесь пришли ему на память события давних дней и почему оформились мысли, которые, оказывается, до того зрели в нем. Но он отчетливо понял, что в его жизни произошли какие-то необратимые события. И ничего теперь уже не вернуть и не изменить.
Не мальчишки, с которыми ему становилось день ото дня труднее, и не Меньшенин скрутили его — те слишком молоды, а этот недосягаем, теперь он знал это. Арефьева смутило иное — Мария Сергеевна. Он мало знал подробностей о ее жизни, но и того, что разворачивалось перед ним эти три года, оказалось достаточным. Вначале только необычность ее положения делала Марию Сергеевну в глазах Арефьева интересной. Что-то было в ее манере говорить негромко и просто, походке, в лице — все еще нежном и тонком, начавшем уставать, — в какой-то растерянной собранности. Немало встречал Арефьев в своей практике женщин-хирургов — в них или появлялось мужское, а в женщинах оно особенно заметно и резко, или они становились словно бы невидимыми, если хорошего хирурга из такой женщины не получалось. Ее можно было не заметить среди даже небольшой группы врачей. И долго такие не могли продержаться в большой хирургии.
Однажды Мария Сергеевна опоздала на еженедельную клиническую конференцию — разбирался летальный исход при пункции перикарда, случай трагический и совершенно неожиданный. Говорили неинтересно и неохотно — все было ясно. Главное — нужно было исключить возможность повторения подобного. А между тем даже Арефьев в душе считал, что говорить, собственно-то, не о чем: Прутко сделал все, что должен был сделать. Инструменты готовились по всем правилам, и большего никто не смог бы сделать. Больной погиб мгновенно, где-то в игле остались молекулы пенициллина, выжили после десятикратной стерилизации, а у больного была острая неприемлемость к этому антибиотику. Практический вывод один — для пункций иметь специальный инструмент и для других целей им не пользоваться. В общем, разговор был совершенно не клинический, а скорее административный. И время тянулось бездарно. Но вот вошла Мария Сергеевна. Чуть покраснев из-за неловкости своего положения, извинилась и села с краешку на стул возле входа. Она была как все — в халате и колпачке. На ней были мягкие белые сапожки, серая в черную полосочку нейлоновая блузка выглядывала в отворотах снежного халата. И по своей привычке она держала руки в карманчиках халата. Она так и не вынула их оттуда. Ничего особенного, кажется, и не произошло. Да и возраст у Марии Сергеевны совершенно не тот, чтобы смутить многое повидавших мужчин, да еще коллег, да еще собравшихся по такому печальному поводу. Но Арефьев заметил, как сразу все изменилось в кабинете, словно посветлело. «Может быть, это первый признак личности, — подумал тогда Арефьев, — делаться заметным среди людей».
