Но когда Барышев вылез из машины, то наткнулся на иронический взгляд двух молодых пилотов, тоже готовящихся к первому полету на новом самолете. Барышев знал таких орлов — им все нипочем. И он не ответил даже взглядом на этот немой вызов…
И все-таки он был неправ по отношению к самому себе — его полет хорошо видели и поняли. И первым понял его полет. Нортов — холодный, как воды Балтийского моря, с такими же прозрачными глазами, пронзительный и страстный этот дылда потянул за локоть Чаркесса, как только истребитель, ведомый Барышевым, укатился в конец полосы, и сказал потом:
— Видели, товарищ майор? Вот как надо осваивать технику. Во второй полет он покажет.
Так оно и получилось. Деловито и строго, но уже обретя ощущение власти над машиной, пошел Барышев на взлет. Он взлетал так спокойно, с таким размеренно бьющимся сердцем, точно никогда и не побаивался этого черта со сквозной дырой от носа до хвоста, с короткими, словно специально укороченными плавниками крыльев. Он еще не задумывался, но понял — вот оно, мастерство! Никогда не думал об этом, а теперь подумал.
Истребитель нес его и нес, прямо в самую зеницу неба. Остались внизу дымка и мгла, остался внизу лес и крохотная, похожая отсюда на уроненную Светланой ленточку полоска посадочной площадки. И вдруг он увидел тот самый загадочный город — с трубами, протыкающими марево, с иголочным блеском окон. И ему показалось, что время еще не двигалось с того самого мгновения, когда они с майором Чулковым на тяжелом «Антоне» взлетали отсюда год назад затем, чтобы очутиться среди скал и снегов. Ему показалось, что это он тогда на новой машине перекидывал солнце с крыла на крыло, словно раскаленный уголек, когда улетал Чулков. Но это наваждение исчезло, как только Барышев перевел машину в горизонтальный полет: города уже не было видно, и ничего внизу не было — землю закрывала мгла…
Почему-то ему особенно помнилось время накануне встречи со Светланой. Он летал над пустыней в знойном безоблачном небе, где солнце было таким яростным, что даже на высоте десяти тысяч метров жгло через плекс фонаря лицо и припекало колени, — словно кто-то наводил на кабину зайчик через увеличительное стекло. И все здесь пересыхало от недостатка воды. И сама душа, казалось, запеклась и потрескалась. В душе оставалось лишь место для того памятного грозового ливня на давнем и дальнем берегу.
Он помнил и как улетал на Ан-2 оттуда, до мельчайших подробностей, вплоть до того, что гимнастерка у командира между сильными лопатками была темной от пота. Сейчас ему казалось, он уже тогда предчувствовал, что в конце этого рейса, за жесткой, пропахшей отработанными газами и маслом горячей травой подмосковного аэродрома, стоит вся из света и прохлады Светлана. Та самая девочка, только сделавшаяся старше и спокойней, девочка, которую он утратил и теперь обрел вновь. Барышев усмехнулся — у девочки были темные волосы и темные глаза, а у Светланы они солнечного света.
* * *
Они заканчивали переучивание. И если еще до прибытия сюда они были два плюс один — то есть Чаркесс, Нортов, плюс Барышев, — то теперь их было просто трое. Замполит не принимался в расчет в этой арифметике — он не летал. Было ясно, что Барышев освоил новый истребитель быстрее и полнее своих товарищей. Он и сам понимал это и знал, что они понимают это тоже. Но только никак он не мог догадаться, в чем тут дело — оба прекрасные, опытные пилоты. И однажды догадался. Нетерпение. Нетерпение скорее овладеть, почувствовать силу и возможности новой машины помешало им. Это трудно заметить руководителям, да и не нужно им было это замечать: летали пилоты классно. Но Барышев-то видел там, на Севере, как они летали!
Барышев пришел к такому выводу неожиданно — он случайно увидел лицо Нортова, когда тот занимал место в кабине перехватчика, фонарь еще не был закрыт. Он откинул голову и остановившимися глазами смотрел куда-то в пространство перед собой. В это мгновение Нортов был не здесь — он был там, в ночном небе над океаном. Сердце у Барышева дрогнуло. Он оглянулся, отыскивая Чаркесса, и, отыскав, понял, что и Чаркесс думает только об этом. И Барышев с горьким удивлением поймал себя на том, что завидует их слабости.
Человеку надо когда-то решиться подумать обо всем до дна, до самого истока. И совершенно ясно и четко он осознал, что именно Светлана сделала его уязвимым, когда он попал буквально с корабля на бал — в пекло, где он еще не ощущал в себе права быть наравне со всеми. С Чаркессом, Нортовым, Курашевым… Они стартовали в небо, готовые пожертвовать самым главным. А он в это время ходил по земле у самолетных шасси, одетый с иголочки, строгий и стройный, и ничего из себя не представлял — так, фигура, вещь в себе.
Полеты в «простых» условиях — это когда облачность не выше трех — пяти баллов, в «сложных», когда лишь ВПП была свободна от сырой, заволакивающей гортань и глотку мглы. Все это буднично называется «вводом летчика в строй». Имей ты полную грудь орденов, будь семи пядей во лбу, думай о себе что угодно по ночам, пользуйся оглушительным успехом за тощим столиком гарнизонного кафе — не избежишь этого младенческого состояния, если ты хоть на месяц оторвался от ручки управления или если тебя здесь не знают еще и не видели в воздухе.
И стыдно за себя, и мучительно оттого, что умный человек, хороший пилот вынужден с тобою повторять азы, в то время как его ждет серьезная боевая работа.
А окончательный ввод Барышева в строй затягивался — и из-за ЧП, и из-за погоды: не набиралось достаточного количества облаков, чтобы пройти «сложные» — днем и ночью, они чуть-чуть маячили на всем пространстве, доступном «двадцать пятым», — выдалась такая редкая для этих высоких широт неделя. Потом передавали полк Курашеву, затем эскадрилью принимал Чаркесс. Так и ходил он на дневные и ночные полеты сначала на одну треть летчиком, затем — наполовину, потом — на три четверти. Все у него было, как у остальных. Только он не нес трудного дежурства, тогда как на каждого пилота из эскадрильи приходилось порядочно дежурств в месяц.
Окончательно принимал его уже новый командир полка — майор Курашев. Он полетел с ним во второй кабине ночью. Наконец грянули «сложные». Небо на всем протяжении и, казалось, на всю его немереную глубину забили облака. Они были темными и шевелились, ворочались, словно живые, — с земли угадывалось их это сырое мятежное движение.
Взлетали по огням. Черный нос «двадцать пятого» проецировался на слабо мерцающее облако, висевшее над восточным краем аэродрома. Последние блики аэродромных огней скользнули по черному носу истребителя, когда Барышев заложил левый вираж.
— Эшелон шесть тысяч, курс двести двадцать, — услышал он в наушниках измененный ларингами голос Курашева.
Всегда отзывается, чем-то особенным напряженный гул турбин на взлетном режиме.
Помаячила скорее угадываемая, чем видимая вершина горы. И снова сомкнулась мгла за плексом фонаря. Казалось, что даже слышится, как шуршат по дюралю машины, по фонарю сырые тучи. Кислород, свободно текущий из маски, был холодным. Скоро он согреется, А может быть, это покажется оттого, что привыкнешь к полету.
Только на заданной высоте, когда Барышев вывел машину в горизонтальный полет, звездами проглянуло небо.
Через семь минут им изменили курс, и высоту. Облачность ушла вниз.
Истребитель поднимался теперь почти строго на север. Они шли по самому дальнему и трудному седьмому маршруту, маршруту, что называется, на пределе: если проследить его по карте, то трасса уходила далеко на север, и, закругляясь там, падала отвесно на юг и снова уходила к побережью вдоль скалистого русла безымянной речки. К расчетной точке, откуда надо выходить на посадочный курс.
Барышев был хорошим пилотом — и в мастерстве вождения вряд ли уступал Курашеву, знал и чувствовал машину. Он мог переключить себя с полета по приборам на визуальный полет свободно, не испытывая ни мгновенной неловкости, которую испытывает почти всякий летчик, ни неудобства при слепом полете, когда нет-нет да и покажется, что самолет занимает в пространстве совсем не то положение, которое дают приборы, — не иллюзия, нет, а только намек на нее, словно легкое головокружение. Такое бывает и с опытными пилотами. С ним такого не бывало никогда. И сейчас в сплошной облачности он чувствовал, как плотно сидит самолет в небе. И это ощущение было сегодня каким-то особенно отчетливым, твердым.
Курашев молчал, а перед мысленным взором Барышева возникло вдруг его лицо, и плотно сжатые губы, и острые с желтыми зернышками возле черных зрачков глаза. Он почему-то представлял его себе сейчас без шлема, со спадающей на лоб прядью волос.
Высота на этом маршруте менялась несколько раз — то вырастая до двенадцати тысяч, когда фонарь кабины в пронзительном свете луны мерцал, точно покрывшись кристалликами льда, то опускаясь до шести-пяти тысяч — в самое марево облачности и мглы.
