— Хорошо, хорошо. Отдыхайте… Отдыхайте, капитан. — А потом обернулся куда-то назад и буквально проревел кому-то, кто, видимо, не сразу сообразил, не догадался сделать: — Машину, машину, говорю! Капитана — домой!
Ночью, уже под утро, Барышева разбудил осторожный стук в дверь номера гостиницы, где его поселили и где он жил еще и до вчерашнего дня — до отправки на переучивание. Барышев не спал. Это было чудное состояние — не сон, не бодрствование — ночь тянулась бесконечно. И не думалось ни о чем: давила смертельная усталость. Он лежал на спине, скрестив так и не разутые ноги, и казалось, нет такой силы, чтобы могла его шелохнуть.
Но Барышев заставил себя встать. Встать и открыть дверь — это стоило ему таких усилий, что когда вошел незнакомый офицер, он, стоя у дверей и держась за косяк, долго припоминал, кто бы это мог быть. А офицер, не говоря ни слова, сел в единственное кресло у стола. И в слабом свете ночника сверкнула золотая оправа очков. Офицер был пьян. Барышев вспомнил его — он приходил на тренажер и вылез после часового упражнения весь мокрый, словно после настоящего полета. Странно, тогда над ним никто не смеялся, а радиооператор не сказал ему, что по всем данным он разбился в четырех километрах от полосы. Тогда еще Барышев обратил внимание на это необычное отношение к опростоволосившемуся. И еще он обратил внимание на значок военного летчика первого класса на его форменной тужурке. Что-то за всем этим было, но, занятый самим собой, Барышев вскоре забыл об этом. И вот теперь этот офицер сидел у него.
— Прости меня, пилот. Но я знаю — ты не спишь. И я пришел.
— Ничего-ничего, — пробормотал наконец Барышев, приходя в себя. Он прошел к своей кровати, сел и начал закуривать. «Беломор» лежал рядом на стуле.
— Я пришел, — с пьяной убежденностью сказал офицер, — потому что знаю: после такой посадки не скоро научишься спать. Это я наводил тебя.
Он говорил ровно, чуть более громко, чем было нужно говорить сейчас, упрямо, точно втолковывал Барышеву что-то свое, чего тот еще не знал или цену чему еще не усвоил. И Барышев не перебивал его.
— Я видел, что ты не сядешь в первый раз, слишком большой перелет, а оттого, что ты не выдерживал скорость снижения и глиссаду — допер, что-то у тебя с приборами. А ты пошел на второй заход. Я бы тоже пошел на второй… Но на третий — ни-ни. Ни-ни. Понял. И ты дурак. — Он замолчал, но ненадолго. И потом заговорил, но только еще страстнее и тише. Наверное, начал трезветь. — Вот, — сказал он. — Вот так я тоже садился. Так же. Ты видел просеку на посадочном курсе за Ближним приводом? Она еще не заросла. Здесь медленно зарастают такие просеки. Как от Тунгусского метеорита. Видел просеку?
— Видел, — сказал Барышев.
— Моя просека. Меня теперь «лесорубом» зовут. Тоже ночью и тоже приборы — все до единого. Кроме радио. Меня отправляли на высоту, а я… Ты думаешь — машину спасал? Эту рухлядь? Хрена с два… Я… Я тебе первому скажу. Скажу тебе только потому, что ты… Вот сегодня, только что… На моих собственных… Я скажу — испугался. Я бы не вывел ее в кромешной тьме в кабине на высоту, а землю я еще видел. Думал, что вижу, и думал, что сяду… Вот сел — в госпиталь, на растяжки, на восемь месяцев… А теперь — ПН. Пункт наведения… Давай выпьем, капитан!..
— У меня ничего нет, — сказал Барышев.
— За кого ты меня принимаешь?
Офицер достал из кармана бриджей бутылку коньяку. Она была начата и заткнута плотно свернутой пробкой из газеты. Он вытаскивал ее зубами. Вытащил и сказал:
— Говорят, газета убивает запах? Это правда?
— Не знаю, — сказал Барышев.
Может быть, для полного сознания того, что произошло с ним, и не хватало этого посещения. Да, скорее так оно и было. И утром, еще с тяжелой головой, но с ясным умом и трезвым отношением к событию он пришел в эскадрилью.
С этого началось сближение. Эти люди держались так плотно, что ему пока не было места среди них — только рядом. И он с горечью это понимал. А отчего такое — не понимал. Иначе здесь жили. Не похоже на все то, что он встречал в армии, в других местах. Подолгу здесь жили. Да и взрослые были все — самым молодым оказался едва ли не Барышев, да вот еще Руссаков.
Получилось так, что всех устроили жить по двое, а ему, как нарочно, досталась одноместная комната в общежитии. Руссакова поселили с кем-то чужим. Нортова — с Чаркессом. И когда наутро Барышев зашел к ним, застал только одного бреющегося Нортова. Портов, очищая бритву о клочок бумаги и разглядывая себя в крохотное зеркальце, кое-как пристроенное над умывальником, сказал заинтересованным тоном:
— Везет вам, капитан! Вам снова везет!
— Давайте меняться, — вырвалось у Барышева.
Нортов поглядел на него в зеркальце, но ничего не ответил…
…Они рвались к машине, сдерживая себя, делая вид, — все, кроме Чаркесса, — что им все равно, а когда это все же как-то проявилось — находили ссылочку: чего, мол, тянуть, дома ждут… Барышева никто не ждал. Ждала Светлана. Но он так давно видел ее и так давно ничего от нее не было, что невольно думалось, а не приснилась ли она ему в минуту оголенной тоски и одиночества там, в пустыне? А лес вокруг был, было озеро, была безымянная — пусть только для него одного безымянная — речка. Без нее, без Светланы, без солнца на ступенях метро, без ее легкой фигурки в ситцевом домашнем платьишке, сквозь которое просвечивало ее тонкое гибкое тело, — он не встретил бы и этих вещей. Это он знал точно.
Наконец теорию сдали. Потом осваивали кабину — приборы расположены были в ней иначе, чем в «двадцать пятом», все здесь было несколько иным — и прицел, и устройство пуска катапульты, и само сиденье. Пилот во время катапультирования оказывался закрытым в капсулу, и она сохраняла ему жизнь, пока не гасла скорость и встречный поток, не поток, а удар воздуха, не мог уже стать смертельным. Здесь, по науке, капсула должна была раскрыться и срабатывала система парашюта.
Приводили на занятиях даже стоимость этой капсулы — почти астрономическая цифра. И кто-то из бывалых пилотов спросил преподавателя:
— Зачем вы все это нам говорите? Чтобы лишний раз не катапультироваться?
Преподаватель ответил было, что это забота о летчике, что государство не жалеет средств…
— Ни к чему эти разговоры, — сердито сказал тот же офицер. — Совсем ни к чему. Кто захочет на такой скорости катапультироваться по собственной инициативе?! Вы? Я — нет.
И вот пришел день, когда Барышев впервые взлетел самостоятельно. Кабина нового истребителя стала домом — здесь все уже сделалось удобным и привычным. Глаза автоматически следили за группами приборов, не отыскивая их, не натыкаясь на иные, не нужные в данное мгновение индикаторы. Послушно и мощно набирала обороты турбина. В первый раз он переводил красный рычажок управления двигателем осторожней, чем, может быть, следовало. И удивился, с какой охотой двигатель принимает обороты — двигатель реагировал немедленно. И могучее тело истребителя приседало на переднее колесо, от сдерживаемой тормозами мощи. И Барышев, точно перед прыжком в воду, придерживал себя, придерживал дыхание — это происходило с ним невольно. И — пошел! И тоже с непривычной еще быстротой нарастала скорость разбега. ВПП превратилась в серую реку, хлещущую вниз, под шасси. Истребитель оторвался легко и легко полез вверх. Он мог взбираться, вероятно, еще круче, но Барышев сдерживал его и сдерживал себя, медленно, метр за метром набирая высоту. А потом ввел истребитель в осторожный вираж…
Он и сажал истребитель так же осторожно — «на цыпочках», если можно так сказать об этой сумасшедшей машине, идущей к земле с большой скоростью. Но он ее постепенно прижимал к земле и прижал в самый нужный момент. Она коснулась колесами бетона почти неслышно. Чуть-чуть — так, что было заметно только ему самому, «подвзмыла» — между шасси и бетоном не возникло даже сантиметра высоты — только амортизаторы распрямились. И тут же истребитель снова обрел землю. Он и катился по ВПП как-то удивительно мягко и прочно, приопустив отягощенный двигателем нос.
Но когда Барышев вылез из машины, то наткнулся на иронический взгляд двух молодых пилотов, тоже готовящихся к первому полету на новом самолете. Барышев знал таких орлов — им все нипочем. И он не ответил даже взглядом на этот немой вызов…
И все-таки он был неправ по отношению к самому себе — его полет хорошо видели и поняли. И первым понял его полет. Нортов — холодный, как воды Балтийского моря, с такими же прозрачными глазами, пронзительный и страстный этот дылда потянул за локоть Чаркесса, как только истребитель, ведомый Барышевым, укатился в конец полосы, и сказал потом:
— Видели, товарищ майор? Вот как надо осваивать технику. Во второй полет он покажет.
Так оно и получилось. Деловито и строго, но уже обретя ощущение власти над машиной, пошел Барышев на взлет. Он взлетал так спокойно, с таким размеренно бьющимся сердцем, точно никогда и не побаивался этого черта со сквозной дырой от носа до хвоста, с короткими, словно специально укороченными плавниками крыльев. Он еще не задумывался, но понял — вот оно, мастерство! Никогда не думал об этом, а теперь подумал.
