своего участия в Войне за независимость. Но и многие другие присоединились к кампании демонизации старого Израиля. У переживших Катастрофу нашлось множество претензий. Были утверждения, что во время мировой войны руководство ишува было недостаточно осведомлено о том, что происходило в Европе, и не попыталось помочь европейским евреям во время нацистской оккупации; что в Израиле выжившие столкнулись с пренебрежительным отношением, нежеланием выслушать их свидетельства и обвинениями в том, что они «пошли на бойню, как ягнята» и что память о Холокосте замалчивалась в первые десятилетия после мировой войны.
То была политическая борьба, превратившаяся в «войну памяти». Утверждения, что руководство ишува не вступилось и не боролось за европейское еврейство, прозвучали от Etzel еще в 1940-х годах. В результате борьбы против соглашения о репарациях Herut предстала перед общественностью как партия, которая заботилась о евреях Европы, в отличие от безжалостной Mapai, готовой пожертвовать национальной честью в обмен на немецкие деньги. В то же время на суде над Кастнером адвокат правого толка Шмуэль Тамир представил переживших Катастрофу как коллаборационистов. Выжившие в Холокосте совершенно не похожи на гордых сабров. По его словам, уважения достойны только бойцы гетто. Суд над Эйхманом трансформировал эти образы и превратил Холокост в центральный элемент израильской идентичности.
Теперь Бегин позиционировал Холокост как объединяющий фактор, который сплавил бы старую израильскую идентичность и новую, чьи образы были гораздо больше связаны с мелкобуржуазной культурой диаспоры (превозносимой им), чем с пролетарской культурой сионистов-социалистов. Он стремился построить новую генеалогию, которая больше не опиралась на Петах-Тикву и Седжеру а-ля Бен-Гурион, а на Варшаву, Бердичев и Касабланку как источники израильской самоидентификации. Более того, если до того Etzel и Lehi были исключены из истории создания государства, то теперь память о них была восстановлена. Согласно Бегину, государство не могло бы возникнуть без борьбы Etzel против британского правления. Он утверждал, что Mapai признала целостность страны из-за своей слабости и отсутствия решимости. Бегин изображал себя истинным патриотом, предотвратившим междоусобную войну во время «Сезона охоты» и расстрела Altalena, в то время как левые не колеблясь выдали героев подполья британцам. Бегин и его соратники проталкивали этот нарратив, сочетание правды и лжи, гиперболы и самоуверенности, через речи перед собранием единомышленников, большинства из которых даже не было в стране, когда происходили эти события, и верили пропаганде настолько, как если бы Моисей передал эти слова народу с вершины горы. До какого предела Бегин доходил, чтобы использовать прошлые битвы для обеспечения легитимности в настоящем, можно увидеть на примере создания комиссии по расследованию убийства в 1933 году Хаима Арлозорова, главы политического отдела Еврейского агентства. Ревизионистский нарратив трактовал это обвинение так, что члены Betar рассматривали данное преступление как «кровавый навет».
«Боевая семья» – круг близких товарищей Бегина по Etzel, которые сопровождали его на протяжении тридцатилетнего пути во власть, – был элитарным клубом, куда не принимали никого, кто не имел схожего происхождения, образования и мировоззрения, сформированного в Etzel. Проблема заключалась в том, что для того, чтобы стать массовой партией, Herut, а затем и Gahal должны были открыться для новых иммигрантов. Некоторые из этих иммигрантов были членами Betar за границей, выросли на мировоззрении, основу которого составлял миф о Великом Израиле, неприятие левых, честь нации и преклонение перед Жаботинским как отцом-основателем. Но для большинства иммигрантов из Северной Африки именно встреча с Бегином открыла новые перспективы: лидерства, возможности для продвижения по социальной лестнице и принадлежности к политическому сообществу, а также связи с основополагающим мифом о государстве. Диалог, возникший у Gahal, а затем и Likud с активистами в городах развития и неблагополучных районах, пришелся не по вкусу старой элите Betar, которая чувствовала себя отвергнутой новичками, а те, в свою очередь, не всегда соответствовали идеалу Hadar, который Жаботинский определил как «внешняя красота, гордость, вежливость, преданность». Но с годами большинство старых лидеров уже не могли управлять партией. Исследователи Ури Коэн и Ниссим Леон утверждают, что накануне правого поворота мизрахи имели подавляющее большинство в центральном комитете партии. Членство в этом комитете было наградой для людей, активно работающих в местных отделениях партии. Данные отделения укрепляли верность партии среди молодой, динамичной элиты, возникшей из рядовых активистов и являвшейся мобилизующей силой, способной привлечь массы избирателей на избирательные участки. То были люди, приведшие Бегина к власти.
В отличие от динамизма Likud партия HaAvoda увядала, разрушалась изнутри, не имела авторитетного руководства, страдала от потери уверенности в себе. Она не пошла в атаку и не использовала скандалы Likud, такие как дефицит фонда Tel Hai Foundation, который Бегин отчаянно пытался погасить за год до поворота. Сторонникам haAvoda театральность и риторика Бегина казались неубедительной демагогией, но никто из членов партии не был способен сражаться с ним его же оружием. Сдержанный, прозаичный стиль поколения местных уроженцев, которые теперь были частью руководства движения, не мог конкурировать с драматургией Бегина, вызывавшей эмоции у его зрителей, выражавшей их чаяния. Сомнения, которые он высказал по поводу места рабочего движения в истории ишува и государства, ошеломили членов партии.
HaAvoda 1970-х годов, гордившаяся своими социал-демократическими взглядами, была партией интеллектуальной элиты, представителей свободных профессий и верхнего слоя наемных рабочих. Она не была партией трудящихся масс – те голосовали за Likud. Социализм HaAvoda предполагал высокий уровень участия государства в экономике с целью достижения максимального равенства. Эта тенденция пошла на спад после 1967 года, но Израиль оставался одной из наиболее эгалитарных стран мира. Хотя государство предоставило своим гражданам впечатляющую систему социальной защиты, оно не использовало этот аргумент в пропаганде. Идеология партии была сосредоточена на приверженности человека государству и говорила об обязанностях гражданина, но не о его правах. Это способствовало «общему благу», но не интересам отдельного человека. Со своей стороны, Бегин отстаивал дискурс индивидуализма, основанный на вопросе «Что дает мне государство?», а не на «Что я даю государству?». В речи в Кнессете, представляя свое правительство, Бегин утверждал: «На нас возложено много работы, возможно, даже каторжной. Мы, мои коллеги и я, будем выполнять эту работу самоотверженно, преданно, с чистой совестью, с твердым сердцем и с верой в то, что с помощью Всевышнего мы улучшим судьбу нашего народа»[222]. Это заявление противоречило всему духу рабочего движения, которое основывалось на вере в массы, готовые принять вызов, а не вере в лидера, который поведет их за собой.
Первое правительство Бегина разочаровало ветеранов Herut. Основные портфели достались людям, которые не были выходцами из рядов партии. Министром обороны был назначен Эзер Вейцман, создатель израильских ВВС и племянник первого президента
