Все было грандиозно, масштабно: и площадь, которую не охватишь одним взглядом, и сквер, занимавший лишь часть площади, но большой сам по себе, и особенно здание, к которому шла по скверу Оля. В середине здания — колоннада, такая высокая, что массивные двери — их целая шеренга, — темнеющие внизу, в глубине портика, выглядели маленькими. Крылья здания ниже, чем центральная часть его, но все-таки в два этажа, с пилястрами, увенчанными фигурной лепкой. А по краям здания, над темно-красным мраморным цоколем, — широкие террасы… Дворец!
Здание и называлось Дворцом культуры, и Оля подумала, что клуб железнодорожников лишь по недоразумению носит такое же название.
На рекламном щите — три одинаковые афиши. Трижды большими буквами: «Виригин». Известный в стране певец, хотя и не московский, и не ленинградский. Он был на гастролях в Ручьеве.
Сюда, во Дворец культуры химкомбината, Оля приехала на репетицию.
Объяснив придирчивому вахтеру, куда она и зачем, Оля пошла через тишину коридоров и фойе, ступая то на сияющий паркетный пол, то на пламень ковровых дорожек.
Из комнаты возле сцены, где условлено было собраться, донесся мужской голос. Потом возглас Галины Ивановны, и снова мужской голос. Похоже, там о чем-то спорили.
Оля вошла. Наташа Николаева и респектабельного вида мужчина лет пятидесяти стояли у рояля. Галина Ивановна — легкая, стройная, миниатюрная — ходила в возбуждении, поднеся руки к подбородку и с силой постукивая одной рукой о другую кончиками широко расставленных тонких, упругих пальцев.
Занятые спором, они рассеянно посмотрели на вошедшую.
Мужчина сказал:
— Ну, милые барышни, как видно, наш диспут…
— Нет, нет, мы не окончили! — возразила Галина Ивановна.
— Подкрепление прибыло, — улыбнулся мужчина.
— Позвольте вам представить одну из моих лучших учениц — Олю Зорову.
Оля сделала неглубокий книксен. Галина Ивановна, несколько растерянная — мужчина не счел нужным представиться, — сказала:
— А это, Оленька, Виригин.
Поворочав шеей, словно бы воротничок сорочки был тесен ему, певец сказал:
— М-м… так на чем мы? Ага, мы говорили о ваших планах.
— Вы назвали их дерзостью. Думаю, что вы готовы выразиться посильнее: нахальство, профанация. Так?
— Может быть, вы замахнетесь и на полный спектакль? На «Спящую красавицу» или на «Жизель»?
— Почему бы нет? Как раз нынче мы поставили «Жизель».
— Что?! Клубный кружок — и «Жизель»? И кто-нибудь сидел в зале?
— Был аншлаг.
— Аншлаг? — Он расхохотался. — Представляю, что за публика собралась смотреть самодеятельную «Жизель»… Милые дамы, позвольте задать вам один вопрос: вы пошли бы к самодеятельному гинекологу?
В комнате воцарилась тишина. Видимо, и Виригин почувствовал, что перехватил:
— Ну, прошу, деточки, прощения! Мне пора.
— Несколько слов, — остановила его Наташа. Она раньше Галины Ивановны справилась с растерянностью. Как-никак работала в депо, всяких шутников доводилось ставить на место. — Извините, что задерживаю, но несколько слов. — Она помолчала, собираясь с мыслями и делая над собой новое усилие. — Я вот что хотела бы сказать. Когда жители нашего Ручьева приезжают в Москву, Ленинград или Пермь, они прежде всего стремятся попасть на балет. Не все, но многие. Десять лет назад ничего подобного не было, потому что в Ручьеве не было нашего народного театра. Вам говорит это о чем-нибудь? Позвольте, я не кончила. Еще немного. Когда в Старомежске был на гастролях Пермский театр оперы и балета, прима балета, — Наташа назвала фамилию, — приезжала в Ручьев. В «Лебедином» она танцевала Одиллию, я — Одетту. В следующий вечер мы дали фрагменты из «Спартака». Прима исполнила партию Эгины, а вот Оля Зорова — Фригии. Надеюсь, вы не подумаете, что ведущей актрисе такого прославленного балета, как пермский, просто захотелось блеснуть мастерством на нашем фоне. Значит, не такие уж мы неумейки… Да, у каждой из нас есть какой-то частный недостаток, который мешает нам уйти на профессиональную сцену… Не буду кривить душой: когда это обнаруживается, нам очень больно. Очень! Я тоже мечтала о профессиональной сцене. И что там говорить — разочарований и слез было! Что там говорить! Но от правды никуда не денешься. Отрезано, никаких иллюзий. И все равно, если бы вдруг вернулось детство, если бы мне стало семь-восемь лет, я опять пошла бы во Дворец, в студию. С еще большей радостью пошла бы!
И вот тогда Оля сказала:
— А я бы — нет.
Галина Ивановна и Наташа посмотрели на нее, обомлев.
— Я бы ни за что! — громче, злобнее повторила Оля. — Господи, если бы я знала, если бы я знала, я бы никогда, никогда! — Она еле сдерживала слезы. — Что я понимала, когда меня записали в кружок? Девочка. Что я понимала? А потом я попала к вам, Галина Ивановна. Тоже, в сущности, еще девочкой. И вот вы вырастили нас, многому нас научили. А зачем? Ведь на муку, на муку вы нас вырастили. Это же невыносимо: ты любишь танцевать, ты всю себя отдаешь этому, трудишься в поте лица, идешь на какие жертвы! И ждешь, что тебя заметят, возьмут в большой балет. Ждешь, ждешь, а время идет — и ничего. Ничего! Я позакрывала бы все эти Дворцы и Дома культуры, заколотила бы окна и двери! Разожгут в человеке страсть, заманят, завлекут, а потом — пшик. Сколько нас, самодеятельных танцоров, певцов, музыкантов, которые не пробились в профессиональное искусство! Тысячи. Тысячи трагедий! Я бы все это закрыла, запретила. Пусть только профессионалы, только счастливые танцоры, счастливые певцы… Лучше не знать, что в тебе есть талант. Потому что это невыносимо, невыносимо!
Она выбежала из комнаты и только в лесу, отделявшем химкомбинат от основной части Ручьева, пришла в себя, обрела способность отчетливо видеть, где она, осознать сполна, что она натворила.
Как это случилось? Сдали нервы. Выплеснулось все, что незаметно накапливалось в ней, о чем она не позволяла себе задумываться, а тут вдруг вырвалось, оформившись в неожиданно точные слова.
Ее не мучило раскаяние за ту неслыханную обиду, которую она нанесла Галине Ивановна, — оно пришло после.
В «Арфу» Вадим завернул в сырой ветреный день поздней осени. Увидел, как у окна за высокими круглыми столами девушки пили мелкими глоточками чай, сдувая в сторону пар и грея о стакан руки. Перед девушками стояли тарелки с какой-то едой, но начали они с чая, и, хотя Вадим недавно пообедал, ему захотелось немного постоять вот так же, понаслаждаться горячим. Да и времени было вдосталь. Купил билеты в кино, но до сеанса еще два часа.
Он не был усердным слушателем курсов. Программа жесткая. Как на марше. Семинары, зачеты, лекции, опять семинары, опять зачеты… Гонка. Давай, давай! Обрыдло. Подумывалось: а на кой тебе ляд? Работал в депо, и ничего этого не висело над тобой тучей. Техникум? Ну, с ним легче. Халтурка! Да и техникум… По совести сказать, на курсы поступил, чтобы от техникума отделаться. Курсы — два года, и диспетчер.
О диспетчерском пульте он нет-нет да подумывал еще задолго до того, как ушел с локомотива. Канули в прошлое времена, когда для подростка из железнодорожной семьи место помощника машиниста было как сияющая звезда. Взойти на локомотив — это словно жар-птицу поймать. «Наш паровоз, вперед лети…» Какая профессия! Тебя могут вызвать в рейс в любое время суток, и ты, будто пограничник на заставе, всегда готов заступить на пост. Машина — красивая, могучая — стоит на пути и, словно преданное тебе, умное, живое существо, ждет движения руки машиниста, чтобы, напружинившись, стронуть состав — припаявшуюся к рельсам махину в тысячу тонн весом, а потом ринуться вперед, дать волю своей силушке. Какая профессия!..
Нынче сказочной техники хватает на любом производстве. А ездить на локомотиве значит не быть хозяином своего времени. Распорядок поездок безжалостно ломается, локомотивную бригаду могут вызвать в рейс в любой час суток. И сколько бригада пробудет в рейсе, тоже неизвестно. Прежде чем вернуться назад, машинист и помощник болтаются в комнатах отдыха локомотивных бригад на конечном пункте. Со всем этим еще может мириться человек в годах, втянувшийся в дело, семейный. А молодому? Не знает, когда пойдет в клуб, в кино, когда с девушкой встретится. Вот и бегут помощники машиниста туда, где в работе твердый распорядок.
Ушел и Вадим в бригаду ремонтников-электриков, где работали друзья — Вася Николаев и Шурик Виткалов. Уйти ушел, а о диспетчерском пульте нет-нет да вспоминал.
Обычно машинисты и диспетчеры знают друг друга лишь заочно. Переговариваются по радио: диспетчер — из своей диспетчерской, машинист — из кабины локомотива. Но однажды машинист, с которым ездил Вадим помощником, — хороший машинист, опытный, из кадровиков, — получив в рейсе очередную команду от молодого диспетчера, изложенную излишне категорично и жестковато, сказал со снисходительной, благодушной улыбкой: «Поглядеть бы хоть на тебя, какой ты есть?» Тот бросил: «Приходи! Глянь, что за зверь». — «Что ж, — ответил машинист, — вот сегодня прибудем в депо и зайдем с помощником, познакомимся. Может, лучше с тобой друг друга понимать будем».
