Обычно машинисты и диспетчеры знают друг друга лишь заочно. Переговариваются по радио: диспетчер — из своей диспетчерской, машинист — из кабины локомотива. Но однажды машинист, с которым ездил Вадим помощником, — хороший машинист, опытный, из кадровиков, — получив в рейсе очередную команду от молодого диспетчера, изложенную излишне категорично и жестковато, сказал со снисходительной, благодушной улыбкой: «Поглядеть бы хоть на тебя, какой ты есть?» Тот бросил: «Приходи! Глянь, что за зверь». — «Что ж, — ответил машинист, — вот сегодня прибудем в депо и зайдем с помощником, познакомимся. Может, лучше с тобой друг друга понимать будем».
Отделение — на привокзальной площади. Из депо до него пустяк: пути станции Ручьев-Центральный пересечь. И почти по дороге: все равно на привокзальной площади на трамвай или автобус садиться. Вадим не только не стал возражать машинисту — это было бы вообще нарушением этики, — но с некоторым любопытством пошел вслед за ним, когда они сдали сменщикам электровоз.
Диспетчерская… Потолок и стены обиты звукопоглощающей материей. У обширного стола — селектор, телефоны. Диспетчер должен держать в памяти поезда, бегущие по перегонам, поезда, ожидающие отправления, поезда формирующиеся… Руки его в постоянном движении — к кнопкам селектора, к кнопке радиосвязи с машинистами и еще каким-то кнопкам… Он дает указания машинистам, дежурным по станциям, он выслушивает их сообщения, и еще прочерчивает на графике линии движения поездов, и еще посматривает на сетевой график движения пассажирских поездов — святая святых, и еще записывает сведения о грузовых поездах — каков вес, какие вагоны… Он делает все это, а мысль его непрестанно бьется над решением главной задачи: как сэкономить минуты, как пропустить по участку побольше поездов — тех, что стучатся к тебе с соседних участков; тех, что сформированы на твоих станциях или будут сформированы на них; тех, что поступят на твои станции с подъездных путей, с заводов, промыслов, баз, карьеров, порожние или, наоборот, груженые…
Какой напряженный, но какой захватывающий процесс! И какой размах! Десятки и десятки километров, на которых кипит жизнь. И ты управляешь ею. Каждый момент — новая ситуация. Одна минута не похожа на другую, час на час, день на день.
Отец сказал, в раздумье посасывая трубку:
— Не знаю… По-моему, диспетчер — это не для твоего характера. Диспетчерский круг — жаровня.
Но сын поступил на вечернее отделение техникума, сразу на третий курс. Учился, не бросал.
Прослышал про курсы, послал заявление. Отец и мать думали — не примут. Нет, приняли.
А теперь вот не прочь был удрать назад, в Ручьев. Опять работать в депо и учиться в техникуме. С легкостью сдавать зачеты: приготовился — примут, не приготовился — тоже примут. Лишь пожурят: ай-яй-яй, сын такого человека! Картину успеваемости не захотят портить. Тем более успеваемости студентов-рабочих.
В Старомежске он скучал по ручьевским друзьям. Более всего по Васе. Безгрешный парень Вася, преданный друг! И даже по Шурику, по Растабаре, скучал. Ну пижон, ну смотался на электронку — и что? Жалел, что обидел его, когда шли как-то из ДК с Наташей и Олей Зоровой. И по бригаде скучал. А как славно посидеть с друзьями за кружкой пива! Водку Вадим не очень-то… А вот пиво!.. Легкий хмелек, бесконечная беседа где-нибудь в баре под немолчный говор и гомон, воблочка, соленый сухарик — и все в жизни дивно.
Правда, на курсах Вадим быстро оброс приятелями и нет-нет да сманивал их куда-нибудь на затяжное застолье.
С лекций он часто удирал. Удрал и сегодня.
…В «Арфе», отойдя от буфета, он обвел взглядом зал, ища, где бы приткнуться — в этот час в учреждениях города обеденный перерыв, место так сразу не захватишь, — и вот тогда увидел Олю Зорову.
Он не подошел к ней: за ее столом было тесно. Устроился поодаль, но посматривал в ее сторону.
Соседи Оли разговаривали, смеялись, но она молчала, да и к ней никто не обращался. Судя по всему, соседи были сами по себе, она сама по себе — одна. Вадима поразило ее осунувшееся лицо, горестно изогнутый рот и отрешенность неподвижного взгляда. Она держала над пластмассовым подстаканником недопитый стакан, видимо, уже остывшего чая. Перед нею стояло блюдечко с куском булки.
Вадим перешел к ее столу, когда Олины соседи, разделавшись со своим легким обедом, стали нахлобучивать береты и шляпы.
— Какими судьбами? — спросила она.
Он ответил. Оля кивнула и произнесла безразличное «а-а». К столику вот-вот могли подойти другие посетители, и Вадим спросил в упор:
— Что с тобой?
— То есть?
— Брось! Что я, не вижу, что ли?
Новые соседи уже ставили на стол тарелки и стаканы. Где поговорить?.. На улице? Прохожие за окном пробегали, втянув головы в поднятые воротники, наклонив зонты, по которым хлестали дождь и ветер. Вадим огляделся и увидел в глубине зала, в коридорчике, неприметную, примыкающую к стене лестницу, а под ней раздевалку.
— Тут что, еще есть зал?
— Да, кафе. Здесь кафетерий.
— Поднимемся?
Оля заколебалась.
— Пойдем! Расскажешь… Там, наверху, наверно, посвободнее… Ну, Оля!
Глаза ее разом вспухли от навернувшихся слез. Она нагнула голову:
— Да, да, пойдем.
…Вскоре истекло обеденное время, кафе опустело, они остались за столиком вдвоем, и Оля смогла выговориться.
В Старомежске сначала все складывалось вроде бы обнадеживающе. Место в кордебалете ей предложили после первого же просмотра. Оля отказалась. Кордебалет — это ей предлагали и прежде, другие театры. Но всегда видеть перед собой счастливцев солистов, мучиться каждодневной завистью: они творят, а ты — лишь обрамление, ты — лишь багет по краям картины — не-ет! Лучше в самодеятельности, но на первых ролях… Она уже не сомневалась, что врачи написали заключение под диктовку матери, потому что чувствовала себя хорошо, и, давая волю воображению, предвкушала, как сообщит матери и Галине Ивановне, что принята в Театр оперы и балета солисткой… Но в театре тянули с ответом. Наступил момент, когда ей пришлось жить от продажи вещей — в институте ее лишили стипендии из-за «хвостов» и двоек.
Здесь, в «Арфе», она познакомилась с тремя ребятами и одной девушкой, которые назвались артистами хора оперы. В «Арфе» вообще частенько обреталась артистическая молодежь, студенты музыкального училища и училища культпросветработы.
Новые знакомые заверили: если театр откажет, они призовут на помощь их приятеля Борьку. Тот поговорит со своей теткой, а она ни много ни мало балетмейстер в театре и к тому же в племяннике не чает души. Это было с неделю назад, а спустя четыре дня Оля получила официальное уведомление: «Вакансия закрывается, так как театру предложено принять выпускницу хореографического училища из…» Оля ринулась в «Арфу». Друзья, в свою очередь, без промедления ринулись искать Борьку. Вечером состоялось знакомство. Борька, красавец парень, обаятельный, милый, сказал: «И все-таки нужен презент: тетушка не без слабостей. О времена, о нравы!.. Какая-нибудь дамская вещица рублей на двести — двести пятьдесят». Оля собрала в долг у однокурсниц по пятерке, по десятке и купила золотые часы-кулон… Борька и Оля подошли к теткиному дому вечером. «Жди, я позову», — сказал он. Она прождала до полуночи. Борька не вышел.
«Артисты хора» и не думали скрываться. «Ах, какой подлец! Ну, мы ему устроим!» — и хохотали.
Она не видит смысла выяснять, кто они такие, но сегодня пришла в «Арфу», надеясь, что появится Борька.
— Допустим, он бы появился, — сказал Вадим. — И что?
— Да я уж понимаю — глупо.
Она закурила.
— Зачем ты это? — упрекнул он. — Разве тебе можно?
— Как-то легче становится. Я немного.
— Не на-адо! Бро-ось!
— А!..
— Ты… ты покажи мне его.
— Дежурить тут каждый день?
— И все-таки… если встретишь…
— Побегу за тобой?
— Ладно, хоть «артистов» этих покажи.
— Не выдумывай! Трое парней. А может, и больше.
— Ничего-о, сориентируюсь. В крайнем случае тоже не один на беседу приду.
Вечером Вадим принес ей в общежитие триста рублей: рассчитаться с однокурсницами и на жизнь.
— Бери, бери! Верне-ешь… Не торопись, у меня есть на книжке. — Улыбнулся ободряюще: — Будем встречаться, ладно?
И вдруг она увидела на афишах Старомежского театра оперы и балета фамилию Виригина. Оказалось, он в труппе с начала сезона, но заболел, долго не выступал.
Счастливый знак судьбы? Ведь нужно же, чтобы Виригин переехал жить именно в Старомежск! Виригин — имя. Правда, певец. Ах, если бы он был премьер балета! Но все равно он может помочь. Наверно, в театре ни с кем так не считаются, как с ним. Стоит ему захотеть, стоит сказать в дирекции слово… Надо только упросить его. Доказать, убедить. Наконец, вымолить обещание помочь. Он уступит. Человек же он! Должен же кто-то быть человеком!
