233
игрушка, с которой я спал в обнимку, пока мне не исполнилось шесть, и тут всплыла вся пережитая мной трагедия, когда отец погрузил меня на корабль, отходящий в Аберлаас, и не разрешил мне взять ее с собой. Горсенка звали Ворк! Ворк, да, точно! «Ты теперь взрослый, Сов! Взрослый! Там не будет ни нежности, ни плюшевых игрушек, ты должен будешь к этому привыкнуть!» И вот, они все-таки сберегли Ворка как память обо мне, или, быть может, для меня, все эти годы, все эти нескончаемые годы контра. Я медленно подошел к кровати, я погружался в атмосферу этой одинокой, необитаемой комнаты, сделал несколько шагов по ковру, по ворсу и пыли которого еще никто не ступал, и я почувствовал себя счастливым и словно освобожденным от обиды сроком в тридцать лет… Хотя нет, не освобожденным, но готовым наконец простить… И лишь сейчас понимая, до какой глубины отец был прав: я взрастил в себе независимую, несгибаемую силу благодаря этому жесткому, невыносимому, намеренному лишению, этой дыре, где в качестве компенсации могла устроиться только моя остервенелость. Но я не мог сказать ему спасибо, да и никто не мог, ни один из ордийцев. И все же…
— Узнаешь? — спросил отец с тревогой в голосе. — Помнишь его?
Но я был не в состоянии ответить, я сжал Ворка и утонул в воспоминаниях, сотрясаясь от слез.
∂ ![]()
«Порой требуется целая жизнь, чтобы найти тот самый звук», — сказал мне как-то один старик в Шавондаси, погрузившись в кожаное овальное кресло, стоявшее на остатках выступающего сквозь мокрую грязь решетчатого настила. Старик сидел с непокрытой головой на полном шуне в низовье поселка, подставляя дождю спину. Меня, разумеется, привлек этот комок из кожи, вросший в ко-
232
роткий горизонт тумана вдали от лицемерного городского приема, но помимо этого меня в первую очередь приманил воркующий звук амарантового ветрячка, пристроенного к креслу: от тонких древесных пластинок раздавался тихий, нашептывающий спокойствие звук, словно то щебетала горлица. У старика были крепкие, похожие на доски руки, и он не был ни музыкантом, ни мастером музыкальных инструментов. Он был ремесленником, долгое время проработал специалистом по большим насосным ветрякам, но далее, с возрастом, как он сам себя оправдывал, он отошел к изготовлению «безделушек» и уже уйму лет изготавливал домашние ветрячки, предназначенные для украшения жилья меломанов. Его подлинной страстью был звук, чистый, безмятежный, единственный, по его мнению, достойный того, чтобы сопроводить журчащий повсюду дождь. Не знаю, почему меня так сильно впечатлил этот человек с глубоким, словно проглоченным голосом, которого жители поселка оставили прогнивать в отдалении, покупая у него время от времени в виде почти оскорбительной жалости его неприменимое искусство: я слушал, как он с усердием сосредоточенно молчал чуть больше часа, а на следующий день услышал четыре его ветрячка на частных террасах, во время долгого кровавого заката. Этого мне было достаточно, чтобы понять, как велика его выдержка.
С тех пор и я стал искать звук для своих собственных ушей, хотя знал: во мне нет такого гения, который позволил бы изготовить нечто подобное своими руками, но, возможно, я смогу хотя бы расслышать его, если однажды он попадет в поле моего восприятия.
Мы наконец отправились посмотреть «Степь» — умопомрачительный сад Форехисов. Пошли целой группой. Возглавляли нас Фуския и Сифаэ, разумеется, с нами был
231
Степп, и еще Альма с Аои, к которым с радостью присоединились все четыре раклера.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— А почему бы нам не остаться здесь?
— Как это?
— Остаться здесь жить, в этом саду, устроиться в одной из хижин!
— На всю оставшуюся жизнь?
— А почему нет?
x ![]()
Продолжай, Аои, продолжай, говори дальше… Степп растерянно отвернулся, сестра посмотрела на него с нежностью, а его мать Сифаэ взглядом требовала ответа. Но он не отвечал. Продолжай…
— А тебе самому этого не хочется? Остаться здесь, заниматься садом?
— Хочется.
— Создать наконец что-то, чему ты будешь хозяин! Сделать из этого парка настоящее чудо, ботанический шедевр!
— Это и так уже шедевр. Тут и без моей помощи обошлись! И потом…
— Что потом? — вмешалась Сифаэ. — Или ты боишься? Боишься ослушаться Ордана? Боишься отказаться от своего запрограммированного существования контровщика ветра? Боишься наконец стать собой, так и хочешь всю жизнь оставаться ордийным флероном, пока не кончишь свои дни на Норске, как и все остальные? Боишься выбиться из ряда, сынок? Показать фигу большому и страшному Голготу? Или, может, хуже того: боишься, что у тебя появится ребенок, что придется его воспитывать, учить его жизни?
— Жизнь — это бой, это ветер…
— Какой бой? О каком бое ты говоришь, Степп? О том, где нужно тщетно искать источник ветра, который найти
230
невозможно? Или о том, где надо жить и давать жизнь, порождать, выращивать, создавать, опылять, удобрять зерна, черенковать, пересаживать, ждать цветения, собирать спелые плоды? Где жизнь, о которой ты говоришь? В ледяной пустыне Норски или здесь, у этого ручья? Ты видел, вон куница пробежала? Слышишь, там коты? А запах эвкалипта чувствуешь? А укроп под ногами, а ладанник вон там?
— Я все чувствую, мама, и даже больше, намного больше, ты даже не догадываешься, как много я всего чувствую… Я знаю, где все скрытые источники. Атам, за холмом — пруд с лотосами, а на северо-запад от нас торфяник с мягким мхом и плотоядными…
— Ну так и?
Я готова была встать на колени, лишь бы он нам сказал в ответ: «Ну так будь по-вашему! Мы с Аои здесь останемся. Кто хочет с нами? Альма, ты хочешь? Как тебе такая мысль? А вы, раклеры, что скажете, вы же из Альтиччио бежали не ради того, чтобы теперь погибнуть на Норске?» А Силамфр бы ко мне обернулся и с улыбкой сказал: «А мы с Альмой вот эту хижину-мельницу возьмем. А Голгот пусть сам отправляется к чертям собачьим на свою Норску!»
∂ ![]()
Аои разрыдалась еще до того, как Степп успел взорваться и послать все куда подальше. Резкость его реакции говорила о силе желания, которой он вынужден был противостоять, чтобы отказаться от соблазна иметь свой дом. Я на секунду подумал, что он уступит этому мощнейшему порыву, этому магниту, который нас всех притягивал к идее, что мы найдем в этом поистине умопомрачительном саду надежный рай, где возможно пришвартовать свои хрупкие любовные союзы, тонущие под грузом Орды; это была надежда обрести то самое избранное место, которое
229
будет дарить нам бесконечное и непреложное счастье; лишенное сомнений и пустоты, оно сможет компенсировать неумолимое воздействие на нас мысли о Верхнем Пределе. Один я бы не осмелился отречься от того, за что держался всю свою жизнь. Если бы я на это и решился, то только из любви к остальным: к Альме в первую очередь, к Аои, к Степпу и даже к раклерам, брось они здесь свой якорь, я бы остался вместе с ними, сегодня я в этом ничуть не сомневался. Да я только того и ждал: увидеть подтверждение моей собственной усталости в отказе других. Наконец получить разрешение распрягать, которое я не мог дать сам себе, а мог только получить и принять от остальных. Отказавшись от зеленого гамака, сплетенного из листьев райского сада этими двумя девочками, Степп (понял ли он это сам?) отказал в этой возможности и нам, Аои, Альме, да и мне. Он своим ором в один присест сделал выбор в пользу контра, против сестры, против матери, против всех жизненных соков, текущих в его жилах, которые жаждали лишь одного: чтобы цвел этот сад.
«Порой требуется целая жизнь, чтобы найти тот самый звук», — сказал мне как-то один старик в Шавондаси, погрузившись в кожаное овальное кресло, стоявшее на остатках выступающего сквозь мокрую грязь решетчатого настила. Старик сидел с непокрытой головой на полном шуне в низовье поселка, подставляя дождю спину. Меня, разумеется, привлек этот комок из кожи, вросший в ко-
Продолжай, Аои, продолжай, говори дальше… Степп растерянно отвернулся, сестра посмотрела на него с нежностью, а его мать Сифаэ взглядом требовала ответа. Но он не отвечал. Продолжай…