Разок ей удалось это сделать, удар пришелся прямо по напечатанной крупным шрифтом фамилии отца.
В статейке все описывалось правильно, но все же о главном корреспондент не рассказал. А главное состояло в том, что очень уж трудно было наладить работу, что народ в бригаде подобрался на редкость тяжелый, неумелый, что Котов и Девяткин попали в шахту из трудового батальона и хотели освободиться от подземной работы, перейти на поверхность, что Латков оказался бузотером, однажды пришел на работу выпивши. Вот Викентьев, тот был кадровым шахтером, понимал и любил подземную работу. Но и с Викентьевым было нелегко: характер у него оказался плохой, и он все придирался к откатчицам, впервые попавшим на работу в шахту. Одну эвакуированную из Харькова домашнюю хозяйку он довел до отчаяния, а делать этого никак не следовало: у нее муж, служивший экономистом в харьковском тресте, погиб на фронте, и она старалась работать как можно лучше.
Но, пожалуй, и сам Новиков не сумел бы рассказать, каким образом получилось, что не жадный до работы Девяткин, то и дело садившийся пожевать хлебца, и озорной Латков, и обрусевшая полька-откатчица Брагинская с грустными глазами стали вытягивать норму на тяжелой, а подчас и опасной работе. Само собой, что ли, это получилось? Или Новиков добился этого? Конечно, увеличили глубину шпуров с полутора до двух метров, наладили бесперебойную доставку к началу смены крепежного леса и порожняка, вентиляцию в общем наладили…
Он сердито оглянулся на проходивших мимо рабочих — что ж это народ не почитает газетку, неграмотные, что ли?
Когда Новиков подходил к бараку, где помещалась шахтная контора, ему повстречалась откатчица Брагинская, худая и длинноносая женщина.
— Чего ж не отдыхаете? — спросил Новиков.
Странно она выглядит на поверхности — в берете, в туфлях на высоких каблуках. А в шахте совсем по-обычному — в резиновых сапогах, в брезентовой куртке, повязанная платочком. Там казалось естественно крикнуть ей:
— Эй, тетя, давай сюда порожняк!
А сейчас, пожалуй, невозможно назвать ее на «ты».
— Ходила в амбулаторию сына записать на прием,— объяснила Брагинская,— замучилась я с ним, просила вчера у Язева записку, чтобы его в город взяли, в школьный интернат с трехразовым питанием, а он мне отказал. Вот и приходится на два фронта — на работе и дома.
Она помахала листком многотиражки:
— Читали?
— Читал, как же,— сказал Новиков,— зря вашу фамилию не напечатали.
— Зачем мое имя,— сказала она,— достаточно, что напечатали про бригаду, а впрочем, конечно, прочитать было б свое имя еще приятней.— Она смутилась от этого признания, погладила Машу по руке и спросила: — Дочка ваша?
Маша, обняв отца за шею, громко, с вызовом произнесла:
— Да, я его дочка, он подземный, никому его не отдам, никуда его не отпущу.— И, помолчав немного, увещевающе спросила: — Тетя, зачем вы сердитая? Что вас в газете не напечатали?
Брагинская пробормотала:
— А мой Казик отпустил своего папу, никогда он к нам не приедет.
— Дура ты, Машка,— сказал Новиков и добавил: — Хватит на мне верхом ездить, ходи своим ходом.
И он снял девочку с плеч и поставил ее на землю.
49
Новиков поглядел на три запыленные легковые машины, стоявшие у входа в контору, одна из них, «эмочка», принадлежала начальнику шахты, на второй, «ЗИС-101», ездил секретарь обкома, а третья, иностранной марки, кажется, принадлежала директору военного завода, расположенного у соседней железнодорожной станции.
— Зря пришел, хоть и вызывали, начальство собралось,— сказал Иван Павлович, обращаясь к шоферу шахтной машины, с которым был знаком.
— Чего зря, раз вызывали?
Новиков объяснил:
— Знаешь, если уж три машины собралось, значит, начальство заседание устроило. Увидят друг друга — и заседать, уж без этого не могут. Сами не рады. Притяжение.
Знакомый шофер рассмеялся, девушка, сидевшая у руля заграничной машины, тоже улыбнулась, а водитель обкомовского «ЗИСа» неодобрительно нахмурился.
В это время из открытого окна конторы выглянул начальник шахты и сказал:
— А, Новиков, зайдите к нам сюда.
В коридоре, увешанном объявлениями, Новиков узнал от встретившегося ему начальника участка Рогова, что на шахту приехал уполномоченный ГОКО, провел техническое совещание.
— Он сейчас у начальника шахты,— сказал Рогов и, подмигнув Новикову, добавил: — Не робей, брат.
— Эх, куда же мне Машу девать,— растерянно оглянулся Новиков.— Я думал, на минутку меня вызывают, акт подписать.
А Маша ухватила крепко отца за руку и предупредила:
— Папа, ты меня не оставляй, я крик подниму.
— Чего кричать, посидишь с бабушкой-уборщицей, тетя Нюра, ты ж ее знаешь,— просительным шепотом сказал Новиков. Но в это время открылась дверь кабинета, и юная секретарша начальника шахты нетерпеливо и грубо сказала:
— Где же вы там, Новиков?
Иван Павлович подхватил на руки Машу, зашел в кабинет.
Начальник шахты Язев, красивый тридцатипятилетний человек с четко сомкнутыми губами, одетый в щегольскую гимнастерку, подпоясанную широким поблескивавшим кожаным поясом, ходил по кабинету, приятно поскрипывая хромовыми сапогами. У письменного стола сидели несколько человек. Один из сидевших, в поношенном генеральском кителе, был мужчиной богатырского роста, с широкими пухлыми плечами, со спутанными волосами, нависшими над широким лбом, с набрякшими под глазами мешками. Второй, сидевший в кресле начальника шахты, в очках, с тонкими губами и желтоватым бледным лицом не спящего по ночам человека, был одет в светло-серый летний пиджак и светло-голубую рубаху без галстука. Перед ним на столе лежали раскрытый портфель, пачки бумаг, широкие мятые полотна синей кальки. У стен на стульях сидели желтозубый, нахмуренный директор угольного треста Лапшин и секретарь шахтпарткома Моторин, седеющий, кареглазый, обычно подвижный и громкоголосый, сейчас лицо его казалось озабоченным и смущенным.
У окна стоял знакомый Новикову по областному совещанию, проходившему в мае месяце, секретарь обкома партии по промышленности — худощавый, высокий человек в черной куртке с отложным воротником.
— Вот, Георгий Андреевич, это и есть Новиков, проходчик,— сказал Язев, обращаясь к сидевшему за столом бледному человеку в очках.
Поморщившись, он вполголоса сказал:
— Зачем вы с ребенком явились? Ведь вызывал вас начальник шахты, а не заведующая яслями.
Он сделал ударение на втором «я» — ясля́ми, и слово от этого показалось каким-то обидным и смешным.
— Да она, пожалуй, переросла для яслей,— сказал секретарь обкома по промышленности.— Тебе сколько лет, девочка?
Маша ничего не ответила; округлив глаза, загадочно смотрела в окно.
— Ей четвертый год,— сказал Новиков,— я думал, меня на минутку вызвали, подписать акт о неисправности в подводке сжатого воздуха… А что касается яслей, то ведь закрыты и ясли и детский сад, у них карантин.
— Вот оно что! — сказал очкастый.— А по какому поводу карантин?
— Несколько случаев кори было,— сказал Моторин и виновато покашлял.
А Новиков добавил:
— Уж девятый день закрыты.
— Вот оно что, уж девятый день,— сказал очкастый Георгий Андреевич, покачал головой и спросил: — А что это за неисправность с подачей сжатого воздуха? Зачем протоколы подписывать, не проще ли исправить то, что неисправно?
Поглядев на Новикова, он сказал:
— Садитесь, в ногах правды нет!
Новиков, чувствуя все нараставшее раздражение против Язева, проговорил:
— Как же садиться, хозяин не приглашает.
— Что ж хозяин… вы тоже хозяин.
Новиков поглядел на Язева, покачал головой и так недобро и умно усмехнулся, что все невольно рассмеялись.
Новиков не любил начальника шахты. Ему помнились первые часы приезда на проходку — жесткий морозный вечер, люди, выгрузившиеся из эшелона на пронзительно скрипящий снег, Инна с ребенком на руках, сидящая на узлах, закрытая с головой ватным одеялом, костры, разведенные в котловине у железнодорожного полотна, толпа, окружившая Язева, стоявшего возле легковой машины в белом полушубке, в высоких белых бурках… На недоуменные вопросы рабочих, успевших узнать, что бараки недооборудованы: «Где же печи в общежитиях, о которых сообщил в дороге Язев, как без транспорта ночью доставить детей за восемь километров»,— он стал говорить о трудностях, о фронтовиках, о необходимости приносить жертвы, не считаться ни с какими лишениями. Не этому самодовольному, равнодушному человеку произносить такие слова. Как-то не ладились они с его расшитыми елочкой варежками, с его красивыми, холодными, прищуренными глазами, с легковой машиной, в которой лежали аккуратные, завернутые в бумагу пухлые свертки.
Когда под утро с двумя тяжелыми узлами, перекинутыми через плечо, поддерживая жену, несущую на руках завернутую в одеяло девочку, Новиков подходил к недостроенным длинным баракам, мимо проехала груженная мебелью и домашней утварью трехтонка. Он сразу догадался, чья это мебель.
