— Как тебе не стыдно, змеюка подколодная, на других наговаривать?!
— Отпустите, прошу, я не хотела…
— А ну возьми свои слова обратно!
— Да из нее всю дурь выбить надо!
— А ты чуть, что сразу кулаками машешь? Ой не зря ведьма про тебя такое сказала!
— Да я…
Среди гостей пошли волнения, одни начали спорить, другие обсуждать жениха. Пара человек попытались освободить меня и не подпустить мужчину, из-за чего быстро началась потасовка. Пользуясь случаем, я достала из корзины серп для трав и срезала косу как придется, освобождаясь от захвата и ныряя под стол, подальше от лишних глаз. Снаружи послышались крики, на столешницу что-то упало, драка перерастала в бесцельный мордобой.
— Где эта паршивка?!
— Сбежала девка!
Сжавшись в комок и надеясь, что меня не найдут, я пережидала общее сумасшествие проклиная себя за свой дар и за длинный язык.
— Где моя дочь?
Голос мамы прозвучал словно гром среди ясного неба. Гости, услышав ее, быстро затихли и замолкли, не решаясь навлечь на себя ведьмин гнев. Где-то в доме послышался плач девушки и тихие увещевания ее подруг.
Робко выглянув из-под стола, я встретилась с ненавидящим взглядом матери невесты и едва не спряталась обратно.
— Гета!
Марья быстро подлетела ко мне и, помогая встать, с удивлением взглянула на мои неровно срезанные волосы.
— Что это?
— А она сама их срезала!
Женщина бросила мою отрезанную косу на землю и гордо сложила руки на груди. Мама, взглянув на длинные черные волосы, служившие мне напоминанием об отце, поджала губы и грозно подняла взгляд.
— Ох и аукнется тебе это. Не увидишь больше своих волос, и дочери передай, чтобы не ходила ко мне за мазями от синяков.
Голос Марьи был спокойный, но жесткий словно сталь. В нем не было и намека на сожаление или сочувствие.
— Да как ты… Эта мерзавка мою дочь прокляла!
— Гета всегда говорит правду и лишь то, что предначертано в чужой судьбе, а коли не нравится, защити свою дочь и поменяй ее жизнь.
Мама крепко сжала мою ладонь и молча повела домой, позволив себе расслабиться лишь в родном дворе.
— Будут еще докучать, бросим все и уедем к отцу, надоели мне эти гордецы хуже горькой редьки.
Сжимая ее руку, я чувствовала, как все опасности мира расступаются перед упрямством и силой мамы, ощущая ее защиту, мне становилось намного спокойнее, будто с ней я могу совладать с чем угодно.
С тех пор Марья немало времени потратила, чтобы научить меня подбирать нужные слова, не говорить что-то напрямую и учитывать то, как может отреагировать человек на плохие известия, а самое главное не рассказывать будущее, пока меня об этом не спросят.
Я видела в матери целый мир и годами слушала ее наставления, а когда пришло время, постепенно забрала на себя большую часть работы с хозяйством и ведьмовством. Мне казалось, что так могло продолжаться вечно, и мы будем столетиями жить на отшибе нашей деревни, лишь время от времени навещаемые моим отцом, пока в очередной его приезд я не заметила едва скрываемую боль в его глазах.
Моя мама не молодела и не была магичкой в отличии от нас. В рыжие локоны прокралась седина, а возле глаз поселились гусиные лапки. Для меня это было незаметно, ведь я была с Марьей постоянно, но Ньярл с каждым приездом видел все больше изменений.
Его статная сильная ведьма усыхала с каждым прожитым годом и, несмотря на долгие уговоры, отказывалась взять кровь мага, чтобы хоть немного продлить свою молодость. Мама видела в старости единственно верный для себя путь, и сколь бы больно для нас это не было, считала, что все идет правильно.
Долгое время я отказывалась заглядывать в ее реку, обманывая себя и доказывая, что мне еще рано беспокоиться о судьбе Марьи, пока здоровье ведьмы не начало все чаще страдать. В какой-то момент даже ее простуда начала не на шутку пугать меня.
В очередной закат лета я все же собралась с духом, желая достойно подготовиться к зиме, и взглянула в будущее матери. Среди холодных ночей и высоких сугробов обрывалась ее река. Реальность обухом ударила по голове, заставляя взглянуть правде в глаза. Моя милая матушка уже давно не была рыжей лисицей, ее тонкие руки стали слабы, глубокие складки залегли возле губ, усталость не пускала в лес, а дрожащие пальцы потеряли былую ловкость. Передо мной в полной красе предстала старушка: невысокая и все еще бойкая, но безнадежно увядшая.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Поняв это, я вновь бросилась умолять Марью взять хотя бы немного своей крови, чтобы магия в ней продлила жизнь дряхлому телу, но мама отказала, а узнав, что я заглянула в ее будущее, еще и отругала меня за это.
Почувствовав себя снова ребенком, я в обиде на весь мир бросилась к брату, надеясь, что, хотя бы он сможет что-то придумать, но парень лишь качал головой и пожимал плечами. Пришлось смириться с текущим положением дел и выбором ведьмы, но боль, разъедавшая меня изнутри словно болезнь, не давала мне покоя. С нарастающей тревогой я провожала дни, недели, а затем и месяцы, ощущая, как невидимые часы отмеряют остаток маминого времени. Ей становилось все хуже, ноги все чаще ныли и в какой-то момент отказались поднимать Марью с постели. Мне с братом оставалось лишь ухаживать за нашей старушкой и надеяться, что силы к ней еще вернутся.
В один из таких дней мама спала дольше обычного, и я уже начала волноваться, проснется ли она вообще.
— Вась, мне так страшно, почему ей стало хуже?
Пересекая кухню в очередной раз, я помешала укрепляющий отвар на печи и, не находя успокоения, бесцельно ходила из угла в угол. Брат, сидя на лавке рядом со мной, потупил взгляд, и этот жест мне от чего-то не понравился.
— Чего глаза прячешь? Если знаешь что-то, то выкладывай, не молчи.
Нервно теребя в руках кухонное полотенце, я остановилась напротив Васьки и ожидающе посмотрела на него.
— Ну?
Брат замялся сильнее и покачал головой, врать он не умел, но каждый раз когда он пытался что-то скрыть, то предпочитал молчать до последнего.
— Васька! Ну-ка признавайся, что натворил?!
Парень втянул голову в плечи и боязно на меня посмотрел. Мне показалось, что мои нервы натянулись, словно гитарная струна.
— Я ведь и сама могу посмотреть, мне не сложно.
Сощурившись, я в упор глянула на брата и тот, вздрогнув, вцепился в подол моего платья. Робким и ломким голосом он попытался что-то сказать, но у него не вышло, вместо этого он пальцем очертил в воздухе круг и показал в сторону маминой спальни.
— Она попросила тебя перевернуться?
— Да.
— Но в кого?
Выдохнув, Васька показал пальцами рога на голове.
— В демона?
— Да.
Сжав в руках полотенце, я чуть не задохнулась от накативших на меня злости и отчаяния. Глаза защипало, и волнение последних дней окатило меня с новой силой, как ледяной прилив.
— Сколько же ты сил у нее забрал…
— Прости.
Не сдержавшись, я дала брату пощечину, не в силах совладать с собой.
— Не смей извиняться передо мной! Ты знал, как ей плохо, и все равно украл ее силы! Чудовище, высасывающее ее жизнь, ты права не имел так поступать!
Мой крик сошел на рыдание, сколько бы я не пыталась, я не могла успокоиться, даже несмотря на страх потревожить Марью, но, всхлипнув в очередной раз, сквозь пелену слез я увидела, как Васька в ужасе смотрит на меня. Попятившись, он зажал покрасневшую щеку и, виновато опустив глаза, попытался спрятаться от меня. Запоздало я поняла, что ему наговорила и как больно это ударило по брату.
— Стой!
Поймав ускользающего к дверям парня, я крепко обняла его, расплакавшись с новой силой. К страху и беспомощности примешалось огромное море стыда.
— Извини, прости-прости-прости… я не должна была, я не хотела… Васька прости меня, Вась…
Вцепившись в ткань рубахи, я стиснула его так, будто брат мог сбежать из моих рук и все же оставить меня дома одну, ожидать смерти матери.
— Вась, я не знаю, что мне делать…
Парень осторожно присел обратно на лавку и посадил меня на колени, позволив сжаться в его объятьях и вдоволь рыдать, пряча лицо на груди. Он не проронил больше ни слова в тот день, лишь гладил по голове, слушая мои тихие причитания. Моя крошечная надежда угасла, и в сильнейший за последние годы снегопад наша мама умерла во сне.
