доски амбара. Примёрзшие петли жалобно поскрипывали под свирепыми напорами суровых северных ветров. Дверь амбара открылась, и сердце мальчонки, забившегося в угол и уж окоченевшего от холоду, сжалось паче прежнего. На пороге стоял боярин, опёршись рукой на дверной косяк. Лицо да руки его раскраснелись от морозу, но мутный взгляд из-под густых бровей явственно говорил, сколь сильно уж мужик нарезался. Нетвёрдо стоял он на ногах, опёршись плечом об дверь.
– Подь суды, – сипло прохрипел боярин.
Сердце мальчонки в пятки ушло. Холод сковал его тело, руки и ноги едва-едва шевелились. Страх пред своим грозным родителем поднял в мальчишке силы, и юный боярский сын принялся свершать над собою поистине превосходящие его самого усилия. Сколь бы ни была велика воля мальчика, сколь бы ни был он силён духом – того не хватало. Не успел он опереться охладевшей рукой об стену амбара – ноги подвели его, и он рухнул на пол. Во злобе родитель прорычал, мотая хмельной главою.
– Подь сюды, Афоня! – рявкнул боярин.
* * *
Дверь покоев, в которой содержали Вяземского, отворилась. Князь сидел подле окна, покуда крепостная девчонка меняла повязку на его опухшей руке. Афанасий перевёл взгляд ко входу да коротко кивнул Малюте, что стоял на пороге. Скуратов прибыл не с пустыми руками – в руках его плескалась крепкая медовуха в глиняном расписном кувшине. Крестьянка уж спешно закончила работу свою, откланялась Вяземскому и Малюте и быстро-быстро вышла прочь.
Изнурённое тревогой лицо Вяземского было бледным, точно январский снег. Под глазами остались тёмные отметины бессонной ночи. Ранения, нанесённые царскою рукой, также не помогали предаться крепкому сну. Малюта протянул кувшин Вяземскому. Князь обхватил его здоровою рукой и сделал несколько больших глотков да тыльной стороной ладони вытер усы да бороду.
– Царь не посылал меня, – молвил Малюта, опускаясь в кресло. – Но право, что ж с вами приключилось?
Афанасий тяжело вздохнул и вновь припал губами к кувшину, осушив его до половины, и лишь после того поставил его на пол, близ своего ложа. Какое-то время Вяземский глядел пред собой и пожал плечами.
– Неча нынче болтать, – вздохнул Афанасий. – Всё от доброго здравия Фёдора, драть его, Алексеича.
– От уж не свезло, не свезло, – усмехнулся Малюта.
– И не говори… – Афанасий прикрыл глаза рукой да потёр переносицу. – Басман-отец как?
– Злющий как чёрт, – молвил Малюта. – Уж право, что бы ни имел я против Федьки, а вот Алёшку жаль.
Афанасий пожал плечами.
– Разнежил Басман сынка, – произнёс князь. – То-то Федька не слушался ни одного приказа, всё по-своему учинил. Надобно было сызмальства строить сыночка своего, нынче бы всем мороки меньше сделалось. Неужто, коли и впрямь окочурится…
Вяземский сглотнул, потирая горло своё.
– Ты, Афонь, не горюй да не печалься, – Малюта хлопнул по плечу князя. – Слово даю – ежели и буду сечь главушку твою – клянусь, Афонь – с одного удару – и не почуешь ничего.
Вяземский усмехнулся, мотнув головою. Смех его всё прирастал в весёлости своей, перейдя и вовсе в громкий раскат.
– Что там случилось на самом деле?
– Пёс знает. Но теперь моя судьба зависит от Фёдора.
– Не повезло.
– Не говори.
* * *
Иоанн не мог сомкнуть глаз и уж тем паче не мог находиться подле Фёдора. Владыка занял свои покои, пребывая в мучительном терзании. На столе остывала трапеза, принесённая около часу назад, но государь не мог нынче взять в рот ни куска. Он молча сидел, глядя в пустоту пред собой, чувствуя, как его израненное сердце вновь разрывается на части.
Перед царём лежали венец его, и посох, и одеяние самодержца. С насмешливым презрением владыка взирал на знаки власти своей, чувствуя в них не боле ценности, нежели в цветном стекле, коим торгуют черномазые торговцы, втюхивая бесполезные безделушки на площади. Холодный глубокий взгляд Иоанна медленно плавал по премного желанному венцу русского царя. Он покоился поодаль, не в силах даровать никакого утешения правителю.
Иоанн прикрыл тяжёлые веки – приступ подкрадывался к нему ледяным холодом по спине. Усталость вдавливала владыку в его кресло, не давая подняться, и сон вот-вот должен был даровать покой, пущай короткий и поверхностный. Насилу владыка отверз свои очи и вновь предстал пред собственным бессилием. Подле него сидела его возлюбленная жена Анастасия, нянча на руках их сына.
– Едва убаюкала, – молвила она тихим шёпотом, прислонив палец к губам, призывая супруга к молчанию.
Иоанн откинул голову вверх, закрыв глаза.
– Отчего нынче явилась? – тихо спросил царь.
– И в скорби, и в радости… нынче твоё сердце в страшной скорби, – молвила Анастасия.
– В скорби? – усмехнулся Иоанн и, набравшись духу, открыл глаза. – Отчего ты до сих пор не назовёшь своих губителей?
– Оттого, что гибель их не принесёт тебе мира, – ответила царица.
В тот миг раздался стук в дверь. Анастасия точно испугалась, что то разбудит младенца-царевича, принялась качать на руках своё дитя.
– Пущай, – молвил царь, махнув на дверь.
На пороге раскланялась молодая крестьянка.
– Великий государь, позвольте служить… – запыхавшись, молвила девчушка.
Иоанн коротко кивнул, указывая на серебряный поднос на столе.
– Кто ещё в покоях, помимо нас с тобою? – спросил владыка.
Крестьянская девица замерла в ступоре да принялась оглядываться. Владыка мог дотронуться до супруги рукой, но не делал того, ибо ведал, что с того пресветлый дух непременно испарится. Девчушка же, верно, не могла ничего уразуметь. Заметив смятение на лице крестьянской, Иоанн махнул рукой на дверь.
– Прочь, – тихо вздохнул он, и девица, раскланявшись, спешно унесла еду.
Владыка вновь остался наедине с царицей. Иоанн не мог глядеть на молодую жену свою, на малолетнего младенца неразумного. Он отвёл взгляд, упёршись рукой в свой кулак. В груди стенала страшная рана, изрываясь глухим рыданием, кое Иоанн сдержал в горле.
– Отчего всё так?.. – прошептал царь, стиснув зубы. – Отчего они погубили тебя? Отчего погубили нашего сына? Что нынче должно с меня, дабы не сгубили его?..
– Не сгубят, – тихо произнесла Анастасия.
– Я не готов его отпустить, – хрипло прошептал Иоанн. – Не сейчас.
– Он сам не уйдёт, покуда на то не будет твоей воли, – молвила царица, подавшись вперёд к супругу.
Иоанн хотел отстраниться, но было поздно – белая рука коснулась лица владыки, и дух рассеялся в ночном воздухе. В груди царя не утихали тревоги, но множились, пылали, лишали всякого рассудка и сил.
– Государь? – смиренно справился рында, заглядывая в покои Иоанна.
Царь едва повёл головой. Рында, верно, смутился, завидев, что нынче в опочивальне боле и нет никого, помимо великого князя.
– Вы нынче с кем-то речь вели? – спросил мужчина.
Иоанн коротко кивнул, проведя рукой
