Кто мог знать, что это было последнее партийное поручение Степана Сладких…
4
Пока вы все и каждый в отдельности не поймете, что без колхозом нам жить нельзя, до тех пор никто из этого помещения никуда не выйдет, — Кульгузкин строго осмотрел зал.
Люди сидели ровными рядами на скамейках и покорно смотрели на президиум. Но покорность эта была только кажущейся. Это было скорее всего окаменелое упрямство. С самого утра сидят люди не евши, не пивши. Поначалу еще кое-как старались мотивировать свое нежелание создавать один колхоз в Петуховке. Говорили:
— Когда мужик сына женит, почему он отделяет его? Отдельный дом ему строит, хозяйство ему заводит, почему? — допытывался всегда смирный, рассудительный Мокрошубов, тезка Кульгузкина, тоже Тихон. — Почему? Да потому, что две бабы в одной избе ни за что не уживутся. Ни в жисть!.. А ты…
— Погоди, погоди, — поднялся из-за стола приезжий уполномоченный со смешной фамилией Сладких, говорят, закадычный друг Кульгузкина. — Погоди. А почему тогда, «ели уж ты привел такой пример почему младшего сына оставляет мужик при себе и все хозяйство на него переписывает?
— Так тут же проще пареной репы: старые становятся. И уже не сноха свекровке, а свекровка снохе подчиняется. Понял? Все равно кто-то должен верховодить между двух баб. Непременно. А ты, друг ситный, хочешь полдеревни под одну крышу загнать, — говорил он приезжему в надежде его вразумить. Кульгузкину он уже ничего не говорил, знал, что бесполезно. А на этого еще надеялся, как-никак издалека приехал, может, что-нибудь поймет в крестьянской душе.
К вечеру поняли, что бесполезно что-либо доказывать, что Кульгузкин, что этот Сладких — одного поля ягодки. И вообще вся ихняя власть — антихристово семя. Надули людей в гражданскую войну — воевали за одну власть, а подсунули опосля совсем другую… Так уныло рассуждали мужики, озираясь на двери, норовя выскользнуть во двор. Но в дверях незыблемо стояли два милиционера.
В пассивности просидели до позднего вечера. Потом начали возмущаться.
— Да что же вы творите? — кричали из зала. — Люди вытерпят. Они за десять лет привыкли ко всему, а скотина? Скотина непоеная и некормленая стоит! Скотина-то не колхозная, а своя.
— Это в колхозе некому бедную ни накормить, ни напоить…
Кульгузкин и уполномоченный окружкома Степан Сладких поочередно выступали перед мужиками, уговаривали.
— Дурьи вы головы, — горячился Степан Сладких, — для вас же стараемся, в новую светлую жизнь вас зовем, а вы, как бараны, уперлись. Хотите, я с вами останусь? Вот клянусь, останусь с вами в колхозе. Изберете председателем — буду председателем. Не изберете — буду рядовым колхозником. Вместе с вами буду работать в поле, со скотиной буду.
Собравшиеся, особенно женщины, подозрительно оглядели его галифе с кожаными леями, хромовые сапоги с утиным носом «Джимми». Единодушно решили: этот на скотный двор, в навозную жижу не пойдет. И вообще, на рядовую, физическую работу его, пожалуй, палкой не загонишь…
— Нет! — решили мужики. — Не будем больше создавать колхоз! Хватит одного колхоза в селе. Он и так-то на ладан дышит. А тут еще хотят…
— Вот, мил-человек, гусь ты наш лапчатый, куды ты нас толкаешь? Ты вот посмотри на тот колхоз, который в заречной части, который за Тунгаем. Его ж, должно, специально, в насмешку назвали «К счастливой жизни». Они же, эти колхозники, скоро ноги протянут. Ты посмотри: скотина, которую они согнали, почти вся подохла. А которая не успела сдохнуть, дорезали, съели. Двор-то скотный пустой у них! А урожай? Урожай у них — себя прокормить не могут. В план ничего нынче, в смысле, в прошлом году не сдали. Ни фунта! А ты сватаешь нас.
— Там руководить не умеют. Товарищ Сталин сказал: Нет плохих колхозов, есть плохие руководители…
— Ну вот, мил-человек, гусь ты наш лапчатый, бери этот колхоз и подними его. А мы посмотрим: ежели с пупа не сорвешь, поднимешь, тогда, может быть, и создадим свой колхоз.
— Ты — кулак! — закричал вдруг уполномоченный Сладких. — Ты — враг советской власти!..
— Да не кулак я, — проговорил он доброжелательно, С нотками покровительства. — Кузнец я. На, посмотри на мои руки… И ни какой я не враг советской власти. Партизан я. Красный партизан. Завоевывал эту власть. И в партии состою пятый год… Ленинского призыву я…
Гнать надо таких, как ты, из партии! Гнать за искривление классовой линии!.. — кричал уполномоченный. — Примазался к партии!..
— Нет, не я, это ты примазался к партии! — начал помаленьку сердиться кузнец, но все еще не теряя покровительственного тона.
Сам тон, каким с ним разговаривал простой деревенский кузнец, и обвинения, высказанные им, вконец оскорбили уполномоченного окружкома партии Сладких. Он вдруг тяжело задышал.
— Да я… да ты знаешь, я… — у него дух перехватило. — Да я… Это я-то примазавшийся… Да я…
Вскочил Кульгузкин, обнял за плечи друга.
— Ты, Нефедов, зря городишь, не знамши… Степан Алексеевич в партии с четырнадцатого года! Еще до революции вступил, а ты на него… Когда мы с тобой были еще совсем несознательными, он тогда уже в партии был.
Сладких оттолкнул Кульгузкина, шагнул вперед.
— Вы, темная масса! — бросил он в зал. — Идете на поводу у всяких горлопанов, идете против линии партии!..
Из заднего ряда раздался бодрый мужской голос с явно сдерживаемыми нотками раздражения:
— Ты, парень, поосторожнее со всякими названиями, тебя не знаем и знать не хотим, мы тебя сюда не звали, а пришел, так веди себя прилично. И кто ты такой, мы не знаем. А Нефедов родился тут. Он тут уважаемый человек на всю деревню. Так что запросто можешь выхлопотать себе по шее… Понял?
— Ах, вон ка-ак?! Мне угрожать?! Я — уполномоченный окружкома партии с самыми чрезвычайными правами, а мне — угрожать?! Я приказываю: закрыть двери! Никого не выпускать!.. Я научу уважать представителей власти!..
Как керосину плеснули в лениво тлевший костер — вспыхнуло пламя. Те, кому в партизанщину было двадцать пять — тридцать, кто в основном и вершил гражданскую войну, сейчас вернулись домой, через десяток лет взматерели, только-только вошли в силу, кровь партизанская еще играла в жилах. Подняли милиционеров на руках, отшвырнули в сторону, скамейками, как в древности их предки тараном, вышибли двери. Сладких с Кульгузкиным кинулись на перехват, выхватили наганы, начали стрелять вверх, чтобы задержать толпу. Но вошедшую в ярость русскую толпу удержать выстрелами невозможно. Толпа, наоборот, кидается в такие секунды на близкие выстрелы. В данном случае, тем более среди толпы, большинство бывших фронтовиков. Смяли Сладких, смяли Кульгузкина, стрелявших вверх. Выхватили у них наганы. Кто-то выстрелил одному и другому в упор в грудь. Толпа растаяла быстро. Быстро, но не поспешно. На пороге и в коридоре лежали Степан Сладких и Тихон Кульгузкин в луже крови.
* * *
Кульгузкин выжил. Степана Сладких хоронить в Тюменцево, на родину не повезли. Окружком партии распорядился похоронить Сладких Степана Алексеевича, члена-партии большевиков с 1914 года со всеми почестями как героя на площади в центре села Петухово. Были речи, почетный караул, пионерские шеренги, приспущенные знамена. На похороны приехал первый секретарь райкома партии Данилов. Тоже произнес речь, назвав покойного еще одной жертвой классовой борьбы за счастье людей, за социализм. Выступал представитель окружкома, пообещал назвать будущий колхоз его именем, именем Степана Сладких… Пообещал и — все. И уехал.
Кульгузкина долго лечили. Вернулся в Петуховку через год притихшим. Уже не выступал так рьяно на собраниях — то ли время ушло, то ли здоровье..
ГЛАВА ВТОРАЯ
1
Гробницу вскрыли утром. А к полудню об этом опала уже вся округа. Из ближних сел ехали и ехали к высоченному холму над Обью крестьяне и часами стояли перед раскрытой диковиной в молчаливом раздумье. Переговаривались только шепотом, точно боялись нарушить вековечный покой неведомого предка. Хотелось знать: кто он, этот предок, сколько веков или тысячелетий лежит он здесь? Но у кого спросишь? Кто знает, что было здесь в незапамятные времена?
Нет свидетелей. Никто не дожил с тех времен до наших дней.
Разве что — река! Она-то, несомненно, видела тех, кто приходил на этот холм хоронить своего ли вождя, отважного ли воина, постоять на распутье или в тяжелую минуту думать здесь свою думу, глядя на безбрежную даль заобских земель, простирающихся далеко-далеко к горизонту.
Да, pекa видела все. Все, что вершилось здесь за тысячи лет, всему была она свидетельница. Свинцово-тяжелая, движется она у подножья замшелого от древности холма безостановочно и бесконечно, не замедляя и не ускоряя своего тока. Река спокойна и величественна, как спокойно и величественно время, которому она сродни. Меняется все — где был лес, образовалась степь, где была степь, родилась тайга а река течет и течет тысячелетия. Смотришь на этот неудержимый, спокойный в своей мощи поток и кажется порой тебе, что когда-то давным-давно — вечность назад — ты был ею частью и не раз проплывал меж этих берегов. И эта гробница, которую вскрыли нынче, летом 1935 года, — словно мостик между прошлым и будущим.
