ходят! — отшили было холопы их.
Но казаки, не канителясь, налегли на ворота, махнули через высокий забор и вломились во двор. Они срубили двоих холопов, остальных разогнали по закоулкам дворовых построек и засновали с факелами по усадьбе, разоряя её по наказу Димитрия.
Окольничего вывели во двор.
За ним, цепляясь за полы его кафтана, волоком тащилась его жена Ирина, истошно голосила: "За что?! Не-ет, не-ет! Не отдам!.. Иванушка-а!.. А-а!.."
Казаки грубо отпихнули её от Годунова.
— Михалка, спаси! — закричала она Бутурлину, заметив его среди казаков. — Век за тебя молиться буду!..
Но Михалка даже не шелохнулся. С шальным оскалом улыбка лишь заиграла на его лице. Он со злорадством наблюдал за расправой над окольничим, над тем, как мечется вокруг него Ирина. Полуодетая, с распущенными волосами, в ярко-красном свете факелов, она была сейчас ох как желанна и хороша!.. И от ненависти, смешавшейся со страстью вот к ней, вот к этой женщине, доставшейся другому, у него внутри всё застонало… Он ждал вот этой минуты долго, очень долго, и много раз переживал её. Она даже снилась ему вот так, как сейчас происходило наяву. И вот она, эта минута, пришла, и уже никто не помешает ему, не остановит и руку его не отведёт!.. Он ненавидел не только окольничего, но и её: за то, что променяла его, Михалку, согласилась выйти за троюродного брата Бориса… Сосватали. Укреплялись браком Романовы. Да, пошатнулись Романовы-Юрьевы после смерти отца, всесильного боярина Никиты…
Давно то было… Она любила Михалку, он знал об этом, и клялась до гроба быть верной ему. Но вот решилась на тот шаг, страшась его же, Михалки. В его взгляде, в чёрноугольных глазах, её притягивала какая-то глубина, но и пугала: там было жутко… С Иваном, мягким, добрым, обходительным, всё было ясно, просто и понятно, спокойнее жилось…
"Ох ты, сатана!.. Болело ведь сердце, болело! Ныло, с тех пор как этот изверг объявился тут!.. Добром-то, с эдаким оглашенным, не кончится!.. Нет! Нет!.. Пощады от него не жди!"
Она снова уцепилась за Ивана, но тут же бросила его, накинулась на одного из казаков, стала царапать и отталкивать его от мужа. От неожиданности тот на секунду опешил, затем ударил её: жестоко, наотмашь, кулаком в лицо. Ноги у неё подкосились, и она упала без чувств на снег.
Окольничего же приволокли к Димитрию и тоже кинули его перед ним.
Утром, так ничего не добившись от воевод, Матюшка велел Бутурлину "посадить в воду" их обоих. Он коротко бросил ему в лицо: "Ты пойдёшь!" — уже уверенный, что тот сделает всё, что он прикажет ему.
И казаки потащили Скотницкого и Годунова теперь к реке. За ними хлынули толпой горожане, взбудораженные спозаранку слухами о ночном погроме воеводских дворов.
— Воевод, воевод!.. На реку!..
— Как же так — христиане!..
— Миленькие, за что же их?!.
Тех, кто не захотел идти, казаки погнали к реке насильно по наказу царя Димитрия. Тот решил казнить воевод и в то же время проучить строптивый город, так отплатить за страхи в прошлом, в том же Тушино…
За воротами крепости Скотницкий очнулся от беспамятства, понял, куда его ведут, и сунулся было бежать, надеясь на чудо, стал расталкивать с неимоверной силой казаков, хрипло, как бык, дыша: "Ах-ха!.. Ах-ха!.."
— Держи, держи его!.. — навалились казаки на воеводу и, матерясь, смешавшись в кучу, давай вязать его узлами: "Вяжи, вяжи!.. Крепче! Собака — укусил!.. Эх-ха!"… Раз-раз по бокам ему, в живот, пинками… Ещё раз, ещё… Все православные, все христиане…
Они накинули на шею воеводам жёсткие волосяные арканы, какими жеребцов сбивают на скаку, и поволокли их обоих вниз — к реке. А там, недалеко от берега, уже зияла и серебрилась под ярким солнцем прорубь. Над ней всю ночь трудились дворовые холопы воевод под строгим оком казаков.
Увидев её, Скотницкий опять стал биться и дёргаться на аркане, как дикий лошак[90].
— Не виноват я!.. Государь!..
Казаки, обозлённые его упорным сопротивлением, сшибли его с ног и попросту запеленали всего верёвками.
Скотницкий закричал, заплакал, не сводя расширившихся от ужаса глаз с мутных вод, катившихся под ледяную кромку: "Спасите!.."
Казаки подняли его над головой — и метнули в прорубь, словно какое-то бревешко.
Над Окой пронёсся жуткий вопль: "А-а-а!.." Бухнул шумный всплеск!..
Толпа ахнула, заголосили бабы, закрывая ребятишкам непорочные глаза.
А казаки теперь спешно, по-деловому, потащили к проруби Годунова. И тот покорно пошёл, как на ходулях, неуклюже переставляя ноги. Они подвели его к кромке льда и без затей толкнули в спину. Он упал в воду, но вынырнул и ухватился посиневшими руками за борт лодки, которая вмёрзла в лёд тут же, у проруби. Судорожно прижимаясь к лодке, он уставился на казаков круглыми глазами, с кроткой, по-детски блуждающей улыбкой на губах…
— Юродивый! — испуганно вскричали казаки и отшатнулись от проруби.
— Куда, мерзавцы! — стал ругаться Бутурлин, погнал их назад.
Но казаки не слушались его и с ужасом пялились на странно улыбающуюся физиономию, торчавшую над кромкой льда…
Михалка заскрежетал зубами и метнулся к проруби. Молнией блеснул его клинок: он полоснул ненавистного ему юродивого по рукам… Обрубки пальцев полетели в стороны…
Окольничий задумчиво взглянул ему в лицо, всё так же кротко улыбаясь, и без всплеска ушёл в темноту, под лёд…
Над рекой поднялся вой. Люди в ужасе пустились к городу. Вслед за ними торопливо побежали и казаки.
Михалка же тупо оглядел вокруг себя белую, обезлюдевшую равнину и поплёлся от реки, волоча за собой по снегу клинок, намертво зажатый в руке… На душе у него было пусто, как будто вывернули наизнанку все его потроха и бросили туда же — в пасть тёмной проруби, где только что исчез окольничий…
В тот день, вернувшись из хором царя, он напился до бесчувствия, упал на лавку и, как мёртвый, провалялся до утра. А когда чуть-чуть забрезжило, какая-то сила погнала его всё туда же…
Во дворе Годунова, опустошённом и разграбленном, неприкаянно слонялись тенями холопы, боязливо поглядывая на всех входящих.
Михалка поднялся по лестнице на второй ярус терема и вошёл в горницу к Ирине.
Та сидела на низенькой скамеечке подле кровати: неподвижная, как изваяние. А около неё, загорюнясь, стояла её комнатная девка Ульянка, похожая чем-то на неё, на свою госпожу.
При его появлении Ирина встала и воззрилась на него, силясь сообразить: зачем он здесь, что привело его сюда, что ему ещё нужно, после того, что он сделал с её мужем, с ней, с её домом
