Дыроватые Ребра вперились в Осташу страшной зияющей дырой, словно выбитым глазом. Это были Царские Ворота. Чусовая здесь успокаивалась. Дальше длинный створ был только слегка изогнут. По правому берегу за скалой замелькали дома деревни Усть-Койвы. Левый берег взгорбился крутизной. На крутизну не выберешься быстро, Чупря успеет сцапать, но вот в деревне можно укрыться. Однако рама перестала вращаться, и Осташина сторона была обращена к левому берегу. Нырять сейчас — значит, плыть мимо Чупри. Точнее, прямо Чупре под нож. Осташа выловил ближайший обломок доски и начал грести им, чтобы развернуть раму наоборот. Чупря оглянулся, понимающе оскалился, повалился на брюхо и руками принялся грести в обратную сторону, не давая Осташе довершить замысел.
— Не уйдешь, племянничек! — крикнул он. Осташа бросил доску, ненавидяще глядя на Чупрю.
— Ну скажи! — снова крикнул Чупря. — Отпущу, богом клянусь!..
Осташу уже колотило от холода. Все-таки в майской реке не покупаешься. На солнышке уже пригревает, а в воде чуть-чуть пересидел — и все, конец. Судорога сведет, и утонешь. Коли даже выгребешь — одинаково умрешь, сердце не выдержит. Осташа видал такое на сплавах. Людей — еще живых, плачущих от счастья, благодаривших своих спасителей — снимали с обломков, грели у огня, поили и растирали водкой, а они с блаженной улыбкой вдруг затихали и мёрли. Хоть и кипящая вода под железными караванами, а ледяная, гиблая.
Не спуская с Чупри глаз, Осташа лег на спину, задрал ноги в рваных, насквозь сырых сапогах и принялся растирать икры. Чупря сразу сделал то же самое. Он повторял Осташины движения и поступки, как глупый младший братишка повторяет поступки старшего. Только вот смешного тут ничего не было. А вот Чупря веселился. Его можно было понять. Куда Осташа денется? Никуда. Значит, тайна родильного крестика Колывана, считай, у Чупри уже в кулаке. И Колывану не отвертеться. Хочет душу вернуть — пусть отдает казну. А потом и Колывана можно взять на ножик, и башкой в омут. Главное было — уйти из-под Колыванова ружья. Чупря ушел. Теперь все в его власти.
— До Камы поплывем? — задорно крикнул Осташе Чупря.
Домики Усть-Койвы кончились. Пробежал перелесок, и за ним встали заплоты Кусьинского кордона. Осташа посмотрел на Чуприн нож и вспомнил, как год назад на кордоне он отдал свой нож невезучему Кирюхе Бирюкову, запертому в амбар под замок. И вдруг Осташа сел, словно поднятый какой-то силой. Ведь Кирюха рассказал ему, что хочет сбежать и укрыться в пещере! Эта пещера на речке Поныше, под Кладовым камнем, и путик к ней обозначает кедр-езуитка!.. Если Осташа скинется на берег, Чупря, конечно, бросится за ним в погоню. Но ведь Чупря не должен знать о той пещере — он же не Сашка Гусев, по пещерам не прятался, а жил в тайнике у Конона… До Поныша от кордона было две версты.
Даже солнце стало греть теплее. Осташа победно посмотрел на Чупрю и вместо усмешки оскалился, но кричать ничего не стал. Чупря тоже сел, завертел башкой, тревожно озираясь и не понимая.
— Чего лыбишься? — заорал он.
Справа широко блеснуло устье Койвы. Слева над Чусовой распростер сизые крылья камень Филин. Чупря выдернул нож из бруса и принялся ловко вертеть его между пальцев. Он угрюмо глядел на Осташу и словно разминал пальцы перед тем, как начать Осташу резать. Но Осташа уже думал о своем. Он прикидывал, как река понесет их раму.
Так: за устьем Койвы койвинский отбой придвинет их к левому берегу… Точно. Статный и красивый Красный боец, набекрень надевший зеленую шапку, проплывал вдали, совсем не опасный. За распадком калекой корежился камень Таш. За Ташем течение все же поволокло раму на середину реки. Осташа высчитал, что к устью Поныша стрежень придвинет раму обратно к левому берегу. Но трудно было сдержаться, и Осташа опять выловил из воды доску и принялся грести. Чупря оценивающе осмотрелся вокруг, хмыкнул, нагнулся и, дразня Осташу, принялся палькать в воде ладонью, изображая, что он гребет в другую сторону. Осташа не обратил внимания на издевку.
Длинный, плавно изогнутый створ и сам относил раму влево. Закатное солнце висело прямо впереди, слепило, рикошетом отстреливало от гладких волн. Леса по крутым берегам порыжели, как осенние. Здесь Чусовая сделалась совсем широкой; близок был выход из теснин. Щурясь, Осташа еле различил впереди за щеткой ровного ельника такую же ровную кромку стены камня Шаков. Перед ним Чусовая опять плавно выгибалась, но изгиб был так полог, что рама должна была остаться все же у левого берега.
Шаков разворачивался к Осташе плоскостью — и тут раму тихо качнуло и толкнуло еще левее. Здесь из дна бил вынырок — выход подземной речки. С облизанного буруна, как с пригорка, рама съехала в нужную сторону.
Проклятущее солнце не давало смотреть. Глаза резало, текли слезы. Осташа смотрел сквозь резь — и видел уже Понышские камни. Меж ними и падала в Чусовую речка Поныш.
Понышские камни были обтесаны на ровные углы, как два сруба. Весной Поныш заливал всю теснину между скалами. Значит, надо миновать устье — и тогда ринуться к берегу.
Рама плыла мимо утесов-двойняшек. И можно сейчас добраться до первого, но потом не преодолеть речки. Уж на что холодна Чусовая, а в Поныше вода — воистину могильная стынь. Да и течение бешеное. Чусовая в сравнении с Понышем — как корова и жеребенок. Нет, надо переждать устье…
Скалы, такие мирные издалека, вблизи поднялись страшенными, грубо высеченными громадами. Поныш гулко ревел, вповалку несся между высоких скальных стен, затопив измочаленную урему. Приток злобно толкнул раму так, что Осташа с Чупрей качнулись. Рама понеслась по черно-прозрачной воде Поныша, не желавшей смешиваться с чусовской водой. Второй утес грузно поворотился боком. И тут Осташа кузнечиком сиганул в воду.
Опять обожгло, опалило холодом, но Осташа так остервенело замолотил руками и ногами, что кровь, наверное, забурлила в его жилах. Он ожидал, что будет плыть долго, а оказалось, что только прыгнул — и вот уже, насквозь мокрый, он лезет сквозь мелкие елочки на крутой склон. Осташа оглянулся. С высоты, на которую он взлетел, он увидел, что Чупря не решился прыгать вслед за ним и теперь бешено гребет доской, подтягивая раму к берегу.
«Пока он причалит, я уже полверсты по лесу пробегу, — радостно-злобно подумал Осташа. — Пускай ищет, аукает…»
На разгоне Осташа взобрался на плоскую вершину. Здесь он стащил сапоги и вылил воду, быстро скинул одежу и выжал ее так, что та затрещала. Обувшись и одевшись, он, дрожа, стремительно зашагал по мягкой земле, по хрустящему опаду, по трухлявому бурелому. Зашагал туда, где слышался шум Поныша.
К ущелью речки он вышел не над устьем, а намного выше его. С кручи склона ущелье Поныша даже пугало: просто рана какая-то в матушке-земле, богатырский разруб. Или ров, пробитый молоньей Ильи Пророка… Неужели эту бездну прорыл Поныш — крохотная речонка, которая синей тесьмой вьется понизу?.. Осташин берег ущелья был уже в тени, в тени лежало и дно провала. Но противоположный берег был освещен петушино-ярко, и даже ельник по склону казался медовым, а белая скала за его веретенами — масляной. Осташа перевел дух, высмотрел спуск попроще и полез вниз. Сверху, с макушки Кладового камня, ему пещеры не найти: не различить внизу кедр-езуитку.
Осташа ссыпался вниз и с разбега едва не свалился в речку, но схватился за елочку и остановился. Он присел на валежину отдохнуть и почувствовал, как крупно трясутся у него ноги. Он ужасно устал. Ведь это сегодня — не вчера, не в прошлую пятницу, а сегодня! — от него ушла половина бурлаков, а другую половину он погубил вместе с баркой. Это сегодня он увидел, как сбросили с Кликуна Бойтэ. Это все было сегодня — Колыван и Разбойник, Гусельный и Никешка, Чупря и царева казна… Неужели столько всего можно вместить в один день?
Осташа поплелся дальше вдоль Поныша. Тропинки не было. Но здесь ущелье расходилось шире и не стискивало речонку так, как в устье. Можно было пробраться, хоть и приходилось карабкаться вверх-вниз по склону, скакать с колоды на колоду. Поныш, затопивший ивняк и елки на своих берегах, бурлил и кудрявился совсем рядом. Сикось-накось он был перегорожен завалами. Он кувыркался по черным бескорым стволам, как по костям, и злился, хрипел, рычал. Вокруг уже густел синий, сырой, зябкий сумрак, но высоко над Понышем на верхней кромке ущелья горела под закатным солнцем полоса соснового леса.
Осташа сразу узнал кедр-езуитку. Толстый медный ствол раздваивался вилами, и вместо одного кедра получалось два. От кедра Осташа полез в гору. Над зеленым мшистым склоном, загроможденным ветровалом, мертвенно белела гладь отвесной скалы — Кладового камня. Подъем вывел Осташу на ровную площадку с проплешиной кострища и покосившимися рогульками. Дальше хода не было: начинался каменный шорох, а за ним — откос скалы.
Из-под большого валуна росла корявая сосенка, и Осташа увидел, что на ее сучке подвешен холщовый мешочек. Осташа снял его, развязал и вытащил огниво и жженый трут. В развилку другого сучочка был вставлен сверток бересты, а в нем — снопик лучин. «От Кирюхи, что ли, подарок?..» — удивленно подумал Осташа. И вдруг его изодранная душа мелко задрожала от этой незамысловатой, бескорыстной и совсем непривычной заботы. Даже ноги ослабели, и Осташа присел на камень, начал испуганно тереть ладонями лицо. Потом он с подозрением оглянулся, словно хотел убедиться, что никто не видел его слабости. Конечно, никого вокруг не было. А вот за большим валуном Осташа увидел под скальным выступом у самой земли черную дыру. Она толсто обросла льдом. Это и была пещера.
