На полу чуть в стороне лежала Хелена фон Люфтенхаймер, держась за щеку с полосой ссаженной кожи и потерянно глядя вокруг, а фон Вегерхоф, почти прижавшись спиной к стене, сдерживал напор противника, подставив полотно меча под его клинок — напор примитивный, силовой, без изысков. Стряхнув мгновенное оцепенение, он метнулся вперед, на миг позабыв о боли в ране; стриг отвалился назад, упершись в стену лопатками, и ударил ногой в колено, с силой оттолкнув замешкавшегося птенца прочь. Курт подскочил со спины, однако ударить не успел — Конрад перехватил его за руку, дернув вверх и едва не подняв над полом…
Когда каменная хватка внезапно разжалась, почти выронив его, он пошатнулся, отвалившись в стену; Конрад отпрыгнул назад, точно кот, ошпаренный кипятком, так же зашипев и утробно взрыкнув, и попятился, выронив оружие и схватившись ладонью за запястье. Фон Вегерхоф сделал нерешительный шаг вперед и замер, глядя на еще больше побелевшее лицо птенца, перекошенное болью и растерянностью, не зная, как поступить, и не понимая, что происходит.
— Конрад?.. — оторопело проронила Хелена фон Люфтенхаймер; тот не ответил, осторожно отведя ладонь в сторону и взглянув на свою руку.
На бледной коже под кистью, краснея ожогом, четко пропечатался маленький крестик с широкими перекладинками и три маленьких бусины.
Курт приподнял руку, глядя на висящие на его запястье четки неверяще, едва ли с не большей растерянностью, нежели птенец Арвида. «Они намолены, аж светятся» — кажется, так сказала та лесная ведьмочка? «Ты их получил от того, кто их носил не ради красоты»…
На Конрада он перевел взгляд неспешно и торжествующе, одарив его приветливой улыбкой, и тот отступил, снова зажав ладонью руку и позабыв о выроненном оружии.
— Уходим отсюда, — тихо бросил он, подняв Хелену фон Люфтенхаймер с пола, все так же пятясь назад. — Уходим! — повторил он зло, когда та замялась, и Курт, развернувшись, метнулся обратно в комнату, где у тел двух наемников лежали брошенные им арбалеты.
Когда, подхватив один из них, он выбежал в коридор снова, птенцов не было, лишь фон Вегерхоф все так же стоял у стены, глядя им вслед.
— Зараза… — проронил Курт, тоже прислонившись к холодному камню, вновь начав ощущать боль в ребрах и все сильнее одолевающее его головокружение, и стриг медленно перевел взгляд на него.
— Что это было? — выговорил тот тихо, и он пожал плечами, упершись арбалетом в пол и согнувшись, дабы хоть чуть уменьшить болезненные ощущения в ране:
— Четки отца Юргена. Когда этот урод схватил меня за руку, они коснулись его. А говорил, что стриги распятий и святой воды не боятся.
— Я такого не говорил, я сказал, что этот вопрос сложен и… Ранен? — сам себя оборвал тот, приблизясь, и он поморщился, распрямившись и заглянув в разрез куртки.
— Ребро сломано. Надеюсь, одно.
— У нас будет минута-другая, чтобы тебя перевязать, — сказал стриг, и Курт отмахнулся:
— Я вполне мобилен.
— Арвид отхлебнул от тебя стакана полтора, — возразил тот строго. — И сейчас кровь продолжает уходить; а ты уже бледнее смерти.
— Хорошо, — не дослушав, перебил он. — Перевяжусь. Но вначале осмотрим остальные комнаты — Арвид сказал, что она здесь. Ты все еще помнишь, для чего мы пришли?
— Вначале, — возразил фон Вегерхоф, кивнув на распахнутую дверь позади себя, — сюда. Думаю, ради этого ты задержишься.
На стрига он взглянул непонимающе, осторожно подступив к порогу, и, заглянув, расслабился, неторопливо пройдя в комнату и остановясь в нескольких шагах от Эберхарта фон Люфтенхаймера. Фогт сидел на широкой кровати у стены, не глядя на вошедших, упершись в колени, опустив голову на руки и закрыв ладонями лицо.
— Так-так, — произнес он, приблизясь. — А вот и наш радушный хозяин… Или, как я погляжу, хозяин в этом замке нынче другой?
Тот медленно отнял руки от лица, подняв голову, и Курт покривился, увидев пять глубоких длинных царапин на его щеке.
— Смейтесь, майстер инквизитор, — тихо проговорил тот, глядя в пол у своих ног. — Меня уже ничто не трогает.
— Это ваша дочь вас так разукрасила? — уточнил он, и фогт закрыл глаза, словно не желая видеть вовсе мира вокруг.
— Я пытался ее остановить. Я хотел объяснить ей… пытался велеть ей не вмешиваться во все это…
— Дайте догадаюсь, — вздохнул фон Вегерхоф, остановившись на пороге, и тот вздрогнул, подняв к нему болезненный взгляд. — Она сказала «знай свое место»… или что-то в этом роде. Обыкновенно они не особенно утруждают себя подбором слов.
— Вы… — с усилием вымолвил тот. — Вы, Александер… Когда он сказал, что и вы такой же…
— Я другой, — возразил стриг, глядя на фогта с состраданием. — А вот ваша дочь — она теперь такая же. О чем вы только думали, Эберхарт…
— О чем я думал? — вскинулся тот. — Я думал о ней! Я думал о своей жене, которая умерла в цвете лет, я думал о своей дочери, которая тоже умирала — вот о чем я думал! О том, что никто из них не заслужил такой судьбы, что божественное провидение отчего-то решило отнять у меня Хелену, а он — даровал мне ее!
— Арвид отнял ее у вас, отнял теперь уже навеки, погубив ее и вашу душу. Хотя бы теперь вы это понимаете? Пара высокомерных слов и одна пощечина — это только начало, Эберхарт, впереди вас ожидает существование, полное боли и разочарований. Она забудет очень скоро, быстрее, чем вы думаете, и о том, что вы ее отец, и о том, что сделали для нее (ведь и она полагает это благом), и о том, от чего отказались, чем пожертвовали ради спасения ее жизни. Она станет чудовищем — таким же, как он. Но вы — человек, вы не сделали того непоправимого шага, что изменил ее… К счастью, Арвид и не позволит вам его сделать.
— Он сказал…
— … что обратит и вас, — докончил стриг, и фогт запнулся, глядя на него потерянно. — Со временем. Когда вы докажете, что достойны этого… Я знаю. Так говорится всегда — это обещание позволяет заручиться преданностью надежнее, нежели деньги или что иное. Есть те, кто отдается в слуги добровольно, кому достаточно того, что они обретают — долголетия и обеспеченности, но когда подчиняется кто-то подобный вам, из нужды или под давлением, аргументы в ход идут иные. Вам обещали, что ваша дочь будет жить, что вы сами будете рядом с нею — вечно, и вечно сможете исполнять то, что делали все эти годы — заботиться о ней, оберегать… Но ей больше не нужна ваша забота. Сказать вам, Эберхарт, что, в конце концов, происходит со слугами вроде вас, или вы догадаетесь сами?
— Она не позволит ему убить меня… — проронил тот, и фон Вегерхоф вздохнул:
— И вы в это верите? Ваша судьба — смерть. Но до этого вы успеете стать безропотным исполнителем повелений своего хозяина, существом, лишенным воли, для вас не будет существовать собственных желаний, и лишь один закон — его слово. Вскоре от вас можно будет слышать лишь одно — «да, мастер». А когда вы прогорите, когда истощите запас душевных сил, он просто убьет вас, и тогда настанет конец вашей душе. Ваше спасение, Эберхарт, в конце концов, ваше личное дело, но вы собственными руками отдали им душу вашей дочери.
— И все это говорите мне вы! Вы, такое же чудовище, как и они!
— Все-таки, остатки здравого смысла еще живут в вас — вы все еще понимаете это… — отметил фон Вегерхоф, и тот снова закрыл ладонями лицо, не глядя ни на кого. — Я не выбирал эту жизнь, — продолжил стриг тихо. — Это слабое оправдание — даже будучи таким существом, вполне можно сохранить остатки человечности — но все же это оправдание. Я через многое прошел, чтобы обрести право говорить вам то, что говорю, право упрекать вас. Я угодил в этот мир молодым повесой, а вы — вы, Эберхарт, вы предали все то, чему отдали всю свою жизнь, чему должны были служить… предали того, кому служили. Того, кто дал вам все, что вы имеете. Вы предали все и всех, включая собственную дочь. И не говорите мне о своей правоте, не произносите речей о бессердечии Господнем; сейчас вам так плохо именно оттого, что вы понимаете — прав я. Вы погубили все вокруг себя.
— Откуда вам понять меня… — шепнул тот тоскливо. — Вы… Откуда вам знать, что это — видеть смерть близких.
— Конечно, — едва размыкая губы, выговорил тот. — Откуда. Ведь это не моя любимая женщина была убита несколько дней назад — убита жестоко и страшно. Откуда мне знать.
Фогт приподнял голову, попытавшись возразить, и вновь потупился.
— Вы и ваши новые приятели, фон Люфтенхаймер, — вмешался Курт, с трудом заряжая арбалет, что все еще держал в руках, — с ним и рядом не лежали. Не вам бросаться обвинениями… Я на минуту.
В коридор он вышел опасливо, оглядываясь и прислушиваясь, и, держа оружие наизготовку, добежал до комнаты с телами двоих наемников; развернувшись лицом к двери, Курт присел перед одним из них, уложив арбалет на пол, снял ремень и так же осторожно, озираясь во все стороны, возвратился назад, прихватив второй арбалет.
