И, встав со стула, высокий, сухой, медленно, как будто у него заржавели суставы, подошёл к двери, улыбнулся.
— Ты небось ругаешься: «Ходит, старый чёрт, по ночам, делать ему нечего…» Ну, недолго уж терпеть. Спи!
И вышел.
Ошеломлённый и встревоженный, Иван стоял в коридоре, не зная, в самом деле приходил старый бригадир или это приснилось. Нет, на столе, на таблице логарифмов, лежали две тоненькие тетради. Значит, не сон. Осторожно, почти благоговейно он взял их и запрятал в глубину ящика. Потом быстро разделся, погасил свет и лёг. Но сон не шёл, всё стояло перед глазами лицо бригадира. «Не может быть, ещё поживёт!» — подумал Иван и наконец заснул.
Утром он пришёл на работу, увидал Половинку, как всегда на своём месте, весёлого, рассудительного, и ночная встреча показалась сном. Ни бригадир, ни Иван не сказали о ней ни слова.
— Ребята, — незадолго до обеда предложил Максим Сергеевич, обращаясь к Железняку, — пойдёмте посмотрим, как там для нашего блюминга детали обрабатывают.
Они отправились в станочные пролёты цеха, где уже появились тяжёлые отливки с наклеенными белыми прямоугольниками комсомольского контроля. Все осмотрели, проверили.
— Бригадир должен следовать трём заповедям, — говорил Половинка, когда они возвращались обратно.-
Первая: всегда знай, что делается с деталями твоей машины. Вторая: умей каждому сборщику дать работу по вкусу, чтобы делал любимое дело. Третья: знай, кого надо выругать, а кому и доброе слово сказать, ни хулы, ни похвалы без нужды не произноси. Будешь выполнять эти заповеди на практике — выйдет из тебя бригадир!
И, будто вопрос о бригадирстве был давно решён, положил парню руки на плечи, словно опёрся на них.
В тот же день Сидоренко пошёл в прокуратуру. Немолодой человек с полным белым лицом, сидящий за столом, поздоровался с Кириллом, улыбнулся, протянул руку.
«Быстро меняются времена, — подумал Кирилл, — и слава богу, что меняются».
А вслух спросил:
— Как обстоит моё дело, товарищ Медведев?
— Ваше дело? Что вам сказать? Вашего дела больше не существует, — ответил прокурор. — Вчера пришли документы. Справку о вашей реабилитации можете получить в канцелярии. Стоимость конфискованных вещей вам вернут.
— А кто вернёт мне два года?
— Я понимаю ваши чувства.
Прокурору в последний месяц уже много раз приходилось слышать подобные слова, он привык к ним и не обижался. Сидоренко очень хотел сказать что-нибудь злое, колкое, хотя он хорошо понимал, что Медведев не имел никакого отношения к его делу. Злость сжимала горло, и нужное слово явно не находилось, а просто выругаться он не мог себе позволить. Прокурор смотрел на него сочувственно, понимающе, и это раздражало ещё больше.
«Вот посадить бы тебя годика на два, узнал бы…» — подумал Сидоренко, но сдержал себя и только сказал:
— Благодарю за хорошие вести и за помощь. Всего лучшего.
— Всего лучшего, — вежливо ответил Медведев.
Кирилл подошёл к дверям, взялся за ручку, но остановился.
— А бабку Галчиху тоже выпустят?
— Нет. Вы ошибаетесь, если думаете, что мы теперь всех выпускаем.
Через час, получив все документы и почувствовав себя равноправным гражданином Советского Союза, он вышел из прокуратуры. Теперь, когда невиновность его была не только признана, но и зафиксирована документально, чувство несправедливости и обиды стало особенно острым. Но держалось это настроение недолго. Справку в кармане пиджака он ощущал всё время и всё более широко шагал к дому Железняков. Он бывал тут часто, почти ежедневно, но никогда так не хотелось скорее очутиться на третьем этаже, увидеть Марину. Он с разбегу проехался по блестящей, хорошо наезженной подошвами школьников дорожке, чуть не упал, взмахнул руками, удержался и счастливо рассмеялся.
Когда Кирилл вошёл, Иван собирался идти в школу, а Марина убирала в кухне. Железняк встретил друга вопросительным взглядом.
— Всё в порядке, — ответил Кирилл.
— Что в порядке? — входя, спросила Марина.
— Всё, — засмеялся Железняк и вышел.
Марина с Кириллом остались вдвоём.
— Ну, гляди, Марина, — Кирилл одной рукой обнял девушку, а другой достал справку, — читай!
Марина прочитала и заплакала.
— Ну, не плачь! — засмеялся Кирилл.
— Это сейчас пройдёт, не обращай внимания, — говорила девушка, плача и смеясь одновременно.
— Когда же наша свадьба, Марина? — тихо спросил Кирилл.
Лицо и шея девушки начали медленно розоветь, покраснели, запылали огнём. Марина поглядела Кириллу в глаза и ответила:
— Когда хочешь.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Последнего экзамена по математике Иван боялся больше всего. Задача была сложная и путаная: геометрия, тригонометрия и алгебра вместе. И хотя подобные уже приходилось решать, всё-таки нет уверенности, что эту задачу удастся решить правильно, не ошибиться в длинных подсчётах.
Он ещё раз взглянул на условие. Приятное это чувство, когда понимаешь дорогу, по какой нужно идти, ясно видишь все западни, хитроумно расставленные составителем задачника. И всё-таки страшно, так страшно, что дух захватывает.
Иван низко склонился над партой, углубившись в расчёты. Через полчаса задача была решена. Даже не верится, что всё вышло правильно. А может, здесь ловушка? Надо ещё раз проверить! Нет, всё верно. Он взглянул налево, где сидела Саня. Встревоженные, испуганные глаза девушки горели, лицо побледнело.
— Что с тобой? — прошептал Иван.
— Ничего не понимаю. Не выходит.
— Покажи.
Лёгким движением Саня придвинула к нему тетрадь. Иван посмотрел ход решения — всё верно, чего же боится Саня?
— Всё верно.
— Нет, не выходит, — прошептала девушка.
Иван внимательно проверил расчёты, улыбнулся, написал: «Тринадцать минус семь будет шесть», — и пододвинул девушке тетрадь.
Саня взглянула и прошептала, багровея:
— Вот идиотка!
Иван переписал начисто свою работу, подписался: «Ученик десятого класса Калиновской школы рабочей молодёжи Иван Железняк», поставят жирную точку.
И сейчас, когда всё уже позади, когда последняя точка поставлена, кажется, что бессонные ночи не приносили усталости, уроки, задаваемые домой, выполнялись между прочим и последняя задача на экзамене была неожиданно лёгкой.
— Ты уже кончил? — спросила Саня, встав с места. — Пошли сдавать?
— А у тебя всё верно?
— Всё. Пошли!
Они сдали свои тетради и вышли из класса. Прощай, школа! Будет ещё выпускной вечер, но уже не придётся ходить сюда пять раз в неделю и учить по ночам уроки. Это было очень трудно, не будем скрывать, но вспоминать об этом легко и даже весело.
Вместе вышли из школы. В классах ещё шли испытания, окна светились ярким, далеко видным светом, и высокий светлый дом плыл в темноте ночи, как сказочный корабль.
— Хорошая у нас школа, — сказал Иван.
— Хорошая, — отозвалась Саня.
И неожиданно у них возникло удивительно печальное, но ясное и прозрачное настроение, когда знаешь, что грустить не от чего и не следует, а всё-таки что-то щемит на сердце.
Вот он идёт рядом с Саней, и кажется странным, что не придётся больше встречаться ежедневно, сидеть за одной партой, помогать друг другу… Как же так может быть?
Мысль эта причиняет боль.
— Жаль, что вы от нас далеко живёте, — сказала Саня, и Иван понял, что она думает о том же.
— Ничего, это не очень далеко. Мы будем часто видеться. Правда?
— Правда. Я к тебе привыкла.
— Я тоже.
— Надо бы отпраздновать окончание школы, да вот поеду в область, вернусь побитым, тогда и отпразднуем все вместе, — пошутил Иван.
— Ты можешь вернуться с этих соревнований чемпионом.
— Ну, я ещё мало каши ел, — засмеялся Иван. — Там, брат, мастера спорта будут. Где уж нам…
— Нет, можешь, — упрямо повторила Саня.
Межобластные соревнования боксёров проводились в Донбассе каждый год. Собирались лучшие спортсмены промышленного сердца Украины, и очень часто победители соревнований выступали в Киеве и в Москве.
В этом году приехал на соревнования вместе с Гурьяновым и Железняк.
Ему приходилось бывать тут не раз, и всегда он испытывал волнение. Один только вид огромного Дворца спорта заставлял учащённо биться сердце.
Дерево, стекло и полированный камень соединялись тут в таком совершенстве, что самый дом казался произведением искусства, и у каждого, кто входил в высокие двери, невольно появлялось торжественно-приподнятое настроение.
У Железняка в такие минуты возникало ощущение, что тут могут тренироваться спортсмены только самой высокой спортивной квалификации, чемпионы мира. По своему обыкновению делить все явления на пригодные и непригодные для коммунизма, он относил дворец к коммунистической эпохе безоговорочно.
