— У тебя не будет следующего раза.
В сердце его жила непобедимая уверенность любви. И как раз эта нежная и осторожная, но сильно ощутимая уверенность больше всего возмущала девушку. Она может кричать, сердиться, злиться — это ничего не изменит. У Сани появилось такое чувство, что Иван может сделать с нею что захочет, и она не будет сопротивляться. Она уж и глаза закрыла в ожидании этой минуты, а потом вдруг возмутилась своей слабостью.
— А как ваша любовь поживает, товарищ Железняк?
— Какая любовь? А-а!.. Не знаю.
Он выговорил эти слова спокойно, ласково. Вое уже давно выгорело в сердце. Саня поняла это, но простить ничего не хотела и не могла.
— Вы уже погрелись, товарищ Железняк? Пожалуйста. идите. Мне некогда.
Он взглянул на девушку, надел пальто, аккуратно застегнул пуговицы, шагнул к Сане, обнял её ещё крепче, чем в первый раз, поцеловал в губы и вышел, не сказав ни слова.
Дверь закрылась, но, очевидно от злости, Саня не слыхала ни стука, ни шагов.
Она села на кровать, потом вскочила и возмущённо стала ходить по комнате, чуть не плача от собственного бессилия.
— Тряпка, тряпка! — бранила она себя. — Так каждый может прийти и сделать с тобой что угодно. Захочет — поцелует, захочет — так уйдёт. Ненавижу!
Вернувшись с работы — в бухгалтерии заканчивали годовой отчёт и засиживались поздно, — мать застала дочь в весьма решительном настроении.
— У нас никудышные замки, — заявила Саня, — обкрадут, и не услышим. Надо цепочку сделать.
— Кто к нам полезет? — устало улыбнулась мать.
— Разве мало всякого сброда на свете? — ответила Саня.
Наутро под левым глазом у Железняка появился тёмный, почти чёрный синяк, но он только улыбался в ответ на намёки друзей.
Вечером он взял свой старый боксёрский чемоданчик, сложил в него форму и вышел из дома.
Григорий Иванович Гурьянов, как всегда, точно в семь вошёл в зал, чтобы вести занятия с группой боксёров первого цеха, посмотрел на Железняка и засмеялся:
— Товарищ Железняк, вы опять с поезда упали?
Иван тоже весело засмеялся и ничего не ответил.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Наконец блюминг собрали, всё проверили, ни одной мелочи не оставили недоделанной. Можно сдавать.
Спокойно смотрел Железняк, как Гарбузник со своими контролёрами принимает работу его бригады. Он знал — всё сделано хорошо, правильно.
Но Гарбузник не собирался полагаться на первое впечатление и отошёл от блюминга только тогда, когда всё было проверено до последней гайки.
Потом машину разобрали, покрасили, запаковали и погрузили на платформы.
В хорошем настроении вернулись Железняк и Сидоренко домой. В Калиновке уже была весна, её дыхание чувствовалось в каждом ручейке, в чириканье воробьёв, во влажном степном ветре.
Они пришли домой, поели. Удивительное настроение, которое возникает, когда окончена одна большая работа и хочется знать, какою будет следующая, всё ещё не покидало их. В дверь постучали. Появился Ковалёв. Несколько минут поговорили о том о сём, о жизни, о работе. Потом Ковалёв предложил:
— Давайте, хлопцы, немного пройдёмся. Погода чудесная.
Они молча прошли по парку и пошли дальше в степь, осторожно ступая по подсохшим кустикам прошлогодней жёлтой травы.
Дошли до небольшого холмика, мимо которого проходила железная дорога, и долго смотрели, как огромный, раскалённый, лишённый лучей красный шар медленно опускается к горизонту. Красноватый свет заходящего солнца залил степь, и она неожиданно показалась незнакомой и тревожной…
Внизу, на железнодорожном пути, свистнул паровоз. Шёл поезд, на платформах которого стояли огромные ящики.
— Наш блюминг поехал, — сказал Железняк.
Сидоренко приветливо помахал рукою:
— Счастливого пути!
Прогремел поезд, и опять стало тихо в степи. Ковалёв долго молчал. Юноши тоже не проронили ни слова. Наконец парторг сказал:
— Знаете, ребята, я, уже много лет присматриваюсь к вашей жизни, к вашей работе, и мне кажется, что настало и для вас время подумать о вступлении в партию.
Железняк почувствовал волнение. С малых лет, ещё в разговорах с отцом, всё лучшее, всё самое святое в жизни для него связывалось со словом «партия».
Готов ли он стать коммунистом? Не сразу ответишь на этот вопрос. Надо хорошенько подумать, проверить себя, каждый свой шаг, каждый поступок и только тогда дать ответ. Но в глубине души ответ уже был готов, он зародился давно, а теперь его надо только выразить — и не словами, а делами, достойными такого высокого звания.
Иван поглядел на Кирилла и поразился. Лицо друга потемнело, стало хмурым, как туча, которая надвигалась с запада, закрывая последние краски заходящего солнца.
— Хороший вы человек, Алексей Михайлович, — сказал Кирилл, — спасибо вам, что вы со мной о партии заговорили, но только это пустой разговор. Кто же мне, после тюрьмы и лагеря, решится дать рекомендацию? Лучше не говорить об этом…
Глубокая боль почувствовалась в словах Кирилла.
— Первую рекомендацию дам тебе я, — сказал Ковалёв, — а вторую поищем.
Внизу прошёл ещё один поезд с частями блюминга. Облачко пара зацепилось на откосе и долго не таяло. Сидоренко молчал. Никакими словами не смог бы он выразить свои чувства в это мгновение.
Ковалёв видел волнение друзей, понимал их мысли и не хотел их торопить.
— Поехал наш блюминг! — весело сказал он. — Последние детали погрузили. Пошли домой, хлопцы! Хорошенько подумайте о нашем разговоре и тогда приходите. И помните — я рекомендации вам даю.
Они повернули к дому, попрощались на бульваре с Ковалёвым и поднялись к себе, неотступно думая о словах парторга.
Через несколько дней Кирилл сказал:
— Я уже сто раз всё передумал и решил так: давай ещё какую-нибудь большую работу сделаем, чтобы каждый видел, на что мы способны, а тогда и подадим заявление. Согласен?
— Согласен, — ответил Железняк.
В этот майский тёплый вечер шёл Иван, поглядывая на деревья, покрытые мелкими молодыми листьями, на скамьи с влюблёнными, на садовые, заново побелённые скульптуры, в полутьме похожие на привидения. Только в майском парке может быть такой воздух. Пахнет свежими листьями и влагой недавнего дождя, и степными цветами, и немножко дымком донецких заводов, и ещё чем-то неуловимым и непонятным — весенним. Аллея парка кончилась. Иван дошёл до восемнадцатого участка, постучался у знакомых дверей. Саня открыла, взглянула подчёркнуто равнодушно и сказала:
— Ну, сегодня ты наверняка мот не приходить, у меня страшно много работы.
— Ничего, я скоро уйду. — Железняк привык к таким приветствиям.
Они вошли в комнату, сели у стола друг против друга, помолчали.
— Ну, как твои успехи? — спросила девушка.
— Понемножку. Хвалиться нечем.
— Я тоже так думаю.
— Послушай, Саня, — неожиданно всерьёз сказал Иван, — мне с тобой надо поговорить.
— Вот как?
— Да! Но так, как мы до сих пор разговаривали, говорить больше не следует. Я тебя очень люблю, жить мне без тебя трудно… нет, просто невозможно жить…
— Ну и что из того?
— И я тебя очень прошу, понимаешь ты, прошу — давай поженимся. Встретимся завтра в двенадцать у загса…
Он неуверенно, растерянно выговорил последние слова и запнулся.
Саня уже давно так не смеялась. У неё даже глаза налились слезами, и она по-детски вытирала их.
— И не мечтай! — сказала Саня. — Тоже мне кавалер нашёлся! Жених за своей наречённой должен заезжать на открытой машине и с букетом цветов, а не назначать ей свидание у дверей загса.
— Я бы за тобою зашёл, — ответил Иван, — но пока мы туда доберёмся, наверняка поссоримся.
Саня опять засмеялась.
— Мы и так поссоримся, — сказала она.
— Так я тебя жду в двенадцать у загса, — повторил Иван.
— Сиди у моря, жди погоды.
Иван как-будто не слыхал этих слов.
— Паспорт не забудь взять, — напомнил он и вышел.
Саня проводила его взглядом и опять засмеялась, но
не так заливисто и громко, как раньше. Глупый или ненормальный этот Иван?.. Он, вероятно, думает, что осчастливил её, что она уже рада-радешенька, схватит в зубы паспорт и побежит в загс!.. Не дождётся, не на такую напал!.. Завтра она проучит этого зазнавшегося боксеришку: пойдёт в загс, только не одна, а с подружками, поглядеть, как он там будет торчать у входа, — вероятно, и цветы притащит. Уж и поиздеваются они над горе-женихом!..
Мать застала дочь в чудесном настроении.
Казалось бы, после такого весёлого, здорового смеха спать бы да спать. Только не спится. Всё думается о завтрашнем дне. Да, да, она ещё и паспорт возьмёт, подразнит издали. «Посмотрим, какой вид будет у Ивана Железняка!..» Она улыбнулась в темноте, прислушалась — мать спит. Потом встала, подошла к раскрытому окну, легла грудью на подоконник и замерла.
