прагматически. Он обеспечит их обоих, сказал он, а через пару лет она сможет вернуться на работу. Аните совсем не улыбалась идея оставить полеты. Но какой у нее был выбор? Некоторое время Ральф летал между Нью-Йорком и Франкфуртом, затем продал свою квартиру в Квинсе и попросил перевести его в Германию. У «Пэм Эм» были короткие рейсы – в Берлин и обратно, дважды в день. Раз в месяц он навещал своих сыновей.
Они сняли квартиру во Франкфурте в районе Заксенхойзер-берг. Три комнаты в новостройке, новое здание, полоса воздушных подходов. Купили цветной телевизор. Незадолго до моего появления на свет Анита повесила занавески.
* * *
Как я думаю, день моего рождения был низшей точкой в жизни моей матери. Она никогда не говорила мне об этом, но было очевидно, кто виноват в том, что она потеряла свободу. У американцев есть подходящее выражение, being grounded, буквально – «быть приземленным», на деле – «находиться под домашним арестом». Она не была плохой матерью, вовсе нет, и ни в чем не обвиняла меня. Но ребенок же чувствует, когда оказывается не в том месте и не в то время. И это было моим основным чувством с тех пор, как я себя помню. Другие дети сразу оказываются в приготовленном гнездышке, а я сразу стала обузой для родителей. Позже мама как-то сказала мне, что я была «совершенно беспроблемной». Как будто это добродетель – если ребенок не может сказать, что ему нужно. Но я поняла это лишь много позже, когда ничего уже нельзя было поправить. Скажем так: я была тихим ребенком. Рано научившимся, как стать невидимым. Чтобы не усложнять и без того сложную жизнь мамы и папы.
* * *
С моим рождением в жизни Аниты появился еще и второй человек. Точнее, вернулся в ее жизнь. Моя бабушка. Сначала она отправила посылку с вязаными носочками, шарфом и джемпером. Потом получила разрешение на посещение и приехала на несколько дней. И когда она увидела, как сильно Анита страдает от того, что больше не может летать, то сказала, что может переехать во Франкфурт. Чтобы присматривать за мной. Анита вроде отказалась, но как-то неубедительно, поэтому бабушка подала заявление на выезд, ничего ей не сказав.
* * *
От моих ранних лет осталось мало фотографий, а когда я думаю о тех историях, которые мне рассказывали позже, я лучше всего помню одну. Итак: это история, а не само происшествие.
Это случилось где-то осенью. Мы с папой были на детской площадке. Я носилась, прыгала на кучу листьев. Отец сидел на скамейке и читал книгу. Вдруг появился этот странный человек. Никто не видел, откуда он пришел. В сером пальто, шляпе и очках. Слишком стар, чтобы быть папой с ребенком, слишком молод, чтобы быть дедушкой с ребенком. Я побежала и упала. Мужчина помог мне подняться. Улыбнулся и спросил, как меня зовут. Нина, ответила я, а тебя? Он смахнул влажные листья с моего пальто и погладил меня по голове.
Вдруг перед ним возник мой отец.
Что это он тут делает.
Ничего.
А ну-ка, убери руки от моей дочери.
Да как вы смеете делать такие оскорбительные намеки.
Проваливай.
Как вы со мной разговариваете?
Отец завелся с пол-оборота. Возможно, они с мамой снова поссорились в этот день. Как бы то ни было, он толкнул мужчину.
Тот упал.
– Папа, не надо!
Мужчина выпрямился, и оказалось, что он может постоять за себя. Внезапно оба оказались на земле. Они дрались.
Я вопила как сумасшедшая.
Не знаю, кто из них первым перестал. Отец рассказывал эту историю до того момента, когда рядом оказались матери других детей, он сам поднялся на ноги, а незнакомец убежал.
– Ты в порядке? – спросил меня отец.
Как будто я могла быть в порядке.
Он обнял меня и крепко прижал к себе.
Дома он рассказал маме о случившемся.
Мама вышла из себя.
* * *
Много лет спустя мама рассказала мне ту же самую историю, но так, как она ее понимала. Она лежала на больничной кровати, а я сидела рядом, держа ее руку, которая с каждым днем становилась все меньше и меньше.
– Я уверена, что это был он, – сказала она. И улыбнулась.
Мама умерла без горечи, она прожила богатую жизнь и ни о чем не жалела. Только одно ее желание осталось неисполненным. Сегодня я уверена, что Мориц тоже хотел бы увидеть ее еще раз. Но человеку всегда кажется, что важные дела можно отложить на потом.
Даже когда уже слишком поздно.
* * *
Моя мама никогда не рассказывала моему папе про свою веру в то, что ее отец жив. Нечто невероятное – это было не для папы. Даже «вероятное» он считал чересчур непредсказуемым. Он всегда выбирал the real thing, что-то настоящее. То, что можно увидеть и потрогать.
* * *
Вообще-то у мамы с папой все могло бы получиться. Я думаю, он предпочел бы остаться с нами. Он мог приспособиться к любой ситуации, но предсказуемой. А маме хотелось непредсказуемости. Она еще не все повидала в жизни, не получила от нее всего, чего хотела. Даже не знаю, получила ли она когда-либо все, чего хотела. На моей памяти она была спокойной только в самом конце. Когда уже не могла ходить. Но пока ее тело позволяло, мама была в движении. Она чувствовала голод, который никто не мог утолить. Может быть, именно этот голод и сожрал ее изнутри в конце концов.
* * *
Если бы это зависело от меня, папа должен был бы остаться. Он мне нравился. И маме он, кстати, тоже нравился. Что ей нравилось все меньше и меньше, так это его mindset, его образ мыслей. На самом деле не было причин употреблять английское слово. Но это была одна из причуд моей матери: для всего, что ей не нравилось в отце, она использовала его язык.
Old-fashioned. Outdated. Over-protective. Старомодный. Устаревший. Излишне заботливый.
И позже, когда стало еще хуже:
Obsessive. Oppressive. Obsolete. Одержимый. Деспотичный. Изживший себя.
* * *
Все рухнуло, когда я только-только пошла в школу. Мама снова хотела летать. Папа хотел быть большим папочкой. Сначала они громко спорили, потом замолчали.
Мама сказала, что папа изменил первым.
Я никогда не спрашивала ее, правда ли это.
Я помню только, как мама однажды пришла домой, поставила пакет с покупками на кухонный стол и сказала:
– Мы с папой собираемся расстаться.
Она сказала это так обыденно, словно речь шла о
