Маргитка шла так легко, что казалось, не ступает по полу, а плывёт над ним. Лишь изредка из-под красной оборки выглядывал узкий мысок туфельки. Ресницы её были опущены, полумесяцы больших серёг качались в такт шагам. Гитаристы брали на струнах короткие отрывистые звуки, лишь обозначая ритм, и Маргитка плыла по паркету в сиянии отражающихся свечей словно со стаканом воды на голове - ни единого лишнего движения, ни взмаха ресниц. В кабинете стало тихо, смолк разговор за столом, слышались лишь аккорды и шуршание платья. Мельком Илья заметил заинтересованный взгляд Насти, улыбку Зины Хрустальной. Это была знаменитая "венгерка", которой так славились московские цыганки.
Ах! - захлебнулась вдруг гитара коротким вздохом. Раз! - скользнула по полу узенькая подошва. Взмах! - разлетелись тонкие руки, обожгло из-под ресниц неласковой прозеленью, Маргитка замерла на миг, откинув голову. И - пошла, пошла, пошла сыпать тропачками[113], и загомонили гитары, споря с этим перестуком, и только тут улыбнулась Маргитка. Снова отбросив за спину косы, она дрогнула плечами, забила чаще и чаще и пошла прямо к столу. И стояла перед господами с надменной улыбкой на губах, частя плечами до тех пор, пока капитан Толчанинов с насмешливым поклоном не протянул ей ассигнацию.
Гитары умолкли на коротком аккорде. Маргитка коротко кивнула и, не поворачивая головы на восторженные вопли, вернулась на своё место.
– Ох, какая… - бормотнул кто-то из цыган.
Илья обернулся - посмотреть, кто сказал, - и увидел глаза собственного сына. Опустив скрипку, Гришка смотрел на Маргитку так, что Илье захотелось сказать ему "закрой рот". Но сделать этого он не успел, потому что хлопнула дверь, и на пороге вырос двухметровый красавец с косой саженью в плечах, с седой головой и шестью бутылками шампанского в руках. Серые холодные глаза быстро обежали всех присутствующих, и Илья узнал графа Воронина.
– Ур-ра несравненной Насте! - гаркнул он, и пламя свечей задрожало, грозя погаснуть. - Чуть не загнал извозчика, так спешил! Настя! Прелесть! Поцелуй старинного друга!
Настя с улыбкой поднялась, протянула руки. Граф расцеловал её, обернулся к хору:
– А где Смоляков? - И прежде чем Яков Васильев успел ему ответить, сам нашёл глазами Илью. - А, вот он! Ну, помнишь, как меня чуть на тот свет не отправил?
Илья растерянно промолчал, подумав: надо же, помнит, сукин сын… Но Воронин рассмеялся и протянул руку:
– Не пугайся, сын степей, кто старое помянет - тому глаз вон. Признаться, я сам был виноват тогда. Ну, други, - за встречу! Яков Васильич, уважь старинного приятеля - "Не вечернюю"! И пусть моя Зина запевает!
Разъезжались глубокой ночью. Господа устали так, что даже не поехали, как обычно, после закрытия ресторана в гости к цыганскому хору. Цыгане цепочкой спустились на улицу, где дожидались пролётки. Их провожал Осетров - прямой, строгий и ничуть не заспанный. Небо на востоке уже зеленело, во внутреннем дворе ресторана ныли коты, пахло сыростью и почему-то рыбой. Илью шатало от усталости, и не было сил даже удивляться на Настьку, которая, словно не пропела ночь напролёт, о чём-то оживлённо разговаривала с Митро. Не будет из этого добра, только и подумал снова Илья, забираясь в пролётку и усаживаясь рядом с Кузьмой. А тот то ли спал, то ли притворялся - лохматая голова его упала на грудь, синяк на скуле, с которого давно стёрлась мука, был заметен даже в темноте. Илья вполголоса окликнул его, но он не отозвался. В передней пролётке слышались сонные смешки, кто-то зевал - там рассаживались молодые цыганки. "А я ему говорю: барин, не забыли, что просила?" - донёсся до Ильи чей-то весёлый голос.
Пролётки качнулись с места, Илья пристроил голову на футляр с гитарой, задремал. Ехать было совсем близко, но ему успел присниться сон - танцующая Маргитка. Она кружилась и кружилась, дрожа плечами, и подходила всё ближе, и уже в самое лицо ему глядели зелёные погибельные очи.
Илья вздрогнул во сне, проснулся. Увидел, что пролётки уже стоят возле Большого дома и Митро рассчитывается с извозчиками. Встряхнув головой, он выпрыгнул на тротуар и сразу же наткнулся на взгляд Маргитки. Словно в продолжение сна, она стояла у калитки дома и смотрела на него. "Чего тебе, чяёри?" - хотел было спросить Илья, но девушка отвернулась и быстро пошла по едва заметной дорожке к дому.
Настя с детьми сразу поднялись наверх. Илья задержался немного в сенях - поговорить с Митро и вошёл в спальню, когда жена, сидя у зеркала, уже расчёсывала на ночь волосы. Она обернулась на скрип двери, и свет керосиновой лампы упал на неё слева. В полутьме не видно было шрамов на щеке, морщинок у глаз. Волосы, тяжёлые, чёрные, спадали до пола, в глазах Насти блестел оранжевый огонёк лампы. Она ещё не сняла платья, и в какой раз за сегодняшний день Илья удивился: как сохранилась, оказывается, её фигура. В таборных юбках и кофтах её и не было заметно, а в атласном платье… И хороша, как прежде, и седины в косах почти не видно. А глаза светятся, как у девчонки.
– Что ты так смотришь, Илья? - удивлённо спросила Настя. Провела рукой по волосам, по платью. - Не так что-то? Не поверишь, замучилась с крючками, отвыкла от платьев-то… Да что с тобой?
– Ничего, - буркнул он, садясь на постель. - Спать будем сегодня, или не напелась ещё?
Настя быстро взглянула на него, промолчала. Не спеша заколов волосы шпильками, снова начала возиться с крючками платья. Илья исподлобья наблюдал за ней.
– Ты сердишься что-то? - спросила Настя, стоя к нему спиной.
Он пожал плечами.
– В мыслях нет.
– Если хочешь - завтра же уедем. Ещё успеем до ярмарки табор догнать.
Он не ответил, хотя безмерно хотелось сказать "хочу". Чуть погодя спросил:
– Как Дашка? Понравилось ей?
– Кажется, да. Хотя она сегодня одна не пела, только с хором. Сидела, прислушивалась. Митро говорит, через месяц-другой солисткой будет.
– Через месяц-другой?! - возмутился Илья. - Да через неделю уже, душой клянусь! Ну, скажи мне, кто здесь лучше её? Ты разве что… А больше ни одна.
– Маргитка лучше.
– Вот ещё!
– Верно говорю. - Настя наконец избавилась от платья и в одной рубашке села рядом с мужем на кровать. - Не в песнях, конечно, - голосок у девочки так себе, - а в пляске. Веришь ли, я весь вечер на неё одну смотрела. Сколько видела плясуний, и городских, и таборных, но такого… Одна манера чего стоит! Идёт-то по-старинному, шажок в шажок, хоть вазу на голову ставь, - а сама вся, как огонёк у свечи, - и дрожит, и бьётся. Таланная девка, далеко пойдёт!
– Дальше мужа не ускачет, - усмехнулся Илья. - Отчего Митро её не выдаёт, не знаешь? Царя, что ли, для неё ждёт?
– Такую взять и царю не зазорно. А цыгане наши ей не пара. - Настя вдруг улыбнулась. - Знаешь, как они её зовут? "Бешеная"! Кто зацепит – сейчас в драку кидается и, говорят, не боится никого. Илона рассказывала, раз Маргитка где-то целый день одна пробегала, вернулась уж потемну и не говорит, где была. Митро взъярился, ремень снял. Так эта чёртова девка на окно вскочила и не своим голосом закричала: "Тронешь - вниз кинусь!"
– И что - кинулась? - заинтересовался Илья. - Со второго этажа не убилась бы…
– Да нет, Митро ремень бросил. Видишь - даже он с ней ничего поделать не может. Ей в самом деле только за царя замуж, ни один цыган её не выдержит. Или убьёт в первый же день, или к родителям назад прогонит.
– Такая же дура, как и все вы, - зевнув, подытожил Илья. - Может, зря ты к ней Дашку отпустила? Ещё научит её всякому…
– Ничего не зря. И потом, Дашку ничему не научишь, пока сама не захочет. Упрямая. Вся в тебя.
Илья усмехнулся. Притянул к себе Настю, погладил её рассыпающиеся, блестящие в свете лампы волосы, встал.
– Куда ты?
– Воды попить. Ложись, сейчас приду.
В сенях было темным-темно. Отыскав на ощупь ведро и висящий на гвозде ковш, Илья долго глотал холодную, пахнущую сырым деревом воду, затем умылся из пригоршни. Медленно, стараясь не опрокинуть что-нибудь, пошёл к лестнице. И, вздрогнув, остановился, когда из темноты кто-то тихо окликнул его:
– Смоляко…
– Ну, что тебе? - помедлив, буркнул он.
– Илюха, обиделся, что ли?
Он промолчал.
– Смоляко, я же не хотел… Я же с утра ещё лыка не вязал, в глазах всё зелено было… Илья, ну чтоб мой язык отсох, ей-богу! - Кузьма подошёл вплотную. - По глупости всё, не серчай уж…
Илья усмехнулся в темноте.
– Ладно… леший с тобой. Ты мне, босяк, всё-таки родня. Где ты там, не вижу?
– Да здеся я… Пролазь на кухню, только кадку не свороти в потёмках.
Воблы хочешь?
Они проговорили до утра, разодрав пополам твёрдого, как булыжник, леща и выпив целый жбан пива, найденный за печью. А на рассвете, когда первые лучи переползли через подоконник, Варька нашла их обоих спящими врастяжку на полу в кухне. Илья пристроил вместо подушки старый валенок, Кузьма улёгся головой прямо на животе друга. От храпа качались занавески и жалобно дребезжали стоящие на столе стаканы. Варька улыбнулась, перекрестила обоих и на цыпочках вернулась в сени.
