История донесла до нас две одинаково недостоверные версии смерти ее, истории, верного служителя. Одна из них утверждает, что пал он от руки узурпатора в трагические дни персидского нашествия. Другая, что закончил он свой век заключенным на отдаленном острове, где умер в глубокой печали, перед смертью воскрешая в памяти картины былого величия Вавилона. Эта последняя версия более всего соответствует мирной натуре Набонида.
1949
ТЫ И Я
Адам счастливо жил в утробе Евы, в этом задушевном раю. Заточенный, словно семечко в сладкой плоти фрукта, деятельный, словно железы внутренней секреции, спящий духом, словно куколка бабочки внутри шелкового кокона.
Как все счастливчики, Адам захмелел от блаженства и принялся повсюду искать выход. Поплыл против течения темных внутренних вод, нащупал головой выход из узкого туннеля и перерезал мягкую пуповину естественной связи.
Но обитатель и опустевшая обитель не могли существовать порознь. Постепенно они придумали полный предродовой тоски обряд, интимный и непристойный ритуал, который должен был начинаться с сознательного самоунижения Адама. Стоя на коленях, словно перед богиней, он умолял Еву и возлагал к ее ногам всевозможные дары. Затем все более требовательно и угрожающе приводил доводы в пользу вечного возвращения. Заставив долго упрашивать, Ева позволяла подняться с колен, стряхивала пепел с его волос и частично впускала в свое лоно. Это был экстаз. Но чудотворное действо дало очень плохие плоды — в смысле продолжения рода. И прежде, чем безответное размножение адамов и ев привело бы к вселенской трагедии, оба были призваны к ответу. (Красноречивая в своей немоте, взывала еще теплая кровь Авеля.) На Высшем Суде Ева, в меру скромная, в меру циничная, ограничилась, пока читала наизусть катехизис безупречной супруги, демонстрацией своих естественных прелестей. Недостаток чувства и пробелы в памяти были восхитительным образом восполнены богатым набором ужимок, поз и деланного смеха. В конце она разыграла великолепную пантомиму мучительных родов.
Адам, очень серьезный, со своей стороны выступил с широким обзором всемирной истории, вымарав, разумеется, нищету, убийства и мошенничества. Он говорил об алфавите и об изобретении колеса, об одиссее познания, об успехах земледелия и о женском избирательном праве, о религиозных войнах и провансальской поэзии…
Непонятно, почему он привел в качестве примера также и нас. Определил, как идеальную пару, и сделал меня рабом твоих глаз, в которых тут же сверкнул огонь, разделивший нас навсегда.
МАЯК
То, что делает Хенаро, — отвратительно. Он использует недозволенные приемы. Мы оказались в противоестественной ситуации.
Вчера за столом он рассказал историю о рогоносце. История была, в общем-то, остроумная, но не могли же мы с Амелией смеяться сами над собой, и Хенаро, прерывая рассказ натужным хохотом, испортил нам настроение. Он говорил: «Ну, разве не смешно?» И проводил ладонью по лбу, перебирая пальцами, словно искал чего-то. Снова смеялся: «Интересно, каково это носить рога?» И не придавал никакого значения нашему смущению.
Амелия была в отчаянии. Мне хотелось оскорбить Хенаро, прокричать ему в глаза всю правду, убежать и никогда не возвращаться. Но, как всегда, что-то меня остановило. Возможно, Амелия, она была подавлена этой невыносимой ситуацией.
С некоторых пор поведение Хенаро стало нас удивлять. Он становился все глупее и глупее. Принимал на веру самые невероятные объяснения, позволял нам найти место и время для наших безрассудных встреч. Раз десять раз разыгрывал комедию с отъездом по делам и всегда возвращался в назначенный день. А мы, пока его не было, опасались прикасаться друг к другу. По приезде вручал нам небольшие подарки и бесстыдно обнимал, целуя почти в шею, крепко прижимая к своей груди. Амелию эти объятия выводили из себя.
Вначале мы все делали с опаской, думая, что сильно рискуем. От сознания, что Хенаро может нас застукать, наша любовь была с примесью стыда и страха. В этом смысле все было ясным и чистым. От близости драматической развязки грех казался менее непристойным. Но Хенаро все испортил. Мы по уши увязли в чем-то теплом, густом и тяжелом. Мы любим друг друга с отвращением и досадой, словно муж и жена. Постепенно у нас появилась пошлая привычка терпеть Хенаро. Его присутствие невыносимо, потому что нисколько нам не мешает; скорее утомляет и превращает любовь в рутину.
Иногда мужчина, который приносит нам продукты, говорит, что снос маяка — дело решенное. Мы с Амелией тайно радуемся. Хенаро явно огорчен: «А мы куда же? — говорит он. — Мы здесь так счастливы!» Вздыхает. Затем глядит мне в глаза: «Где бы мы ни были, ты будешь с нами». И с тоской смотрит на море.
1949
IN MEMORIAM
Роскошный том размером in-quarto,[10] великолепно изданный на добротной голландской бумаге, источающий тонкий аромат свежей типографской краски, в переплете тисненой кожи, тяжелой могильной плитой лег на грудь вдовствующий баронессы Бюссенхаузен.
Едва сдерживая слезы, достопочтенная сеньора дочитала посвящение, набранное изящным шрифтом «германика» на двух листах, опустив, по совету друзей, прочие пятьдесят глав «Сравнительной истории сексуальных отношений», нетленного творения почившего в бозе супруга; прочитав, убрала столь взрывоопасный фолиант в резной, итальянской работы, ларец.
Среди научных трудов, когда-либо издававшихся на данную тему, трактат барона Бюссенхаузена оказался едва ли не сенсацией, найдя благодарного читателя среди самой разномастной публики: от обыкновенных завистников до угрюмых ученых мужей. (Сокращенный перевод на английский стал подлинным бестселлером.) С точки зрения предводителей исторического материализма, книга — не более, чем злобное опровержение Энгельса. Для теологов — сочинение лютеранина, который на песке вселенской скуки рисует круги чарующей преисподней. Психоаналитики — о счастливцы! — с головой погружаются в исследование двух тысяч страниц мнимых глубин подсознания и вытаскивают на свет Божий всевозможные гнусности: Бюссенхаузен — развратник, переводящий на свой безликий язык историю терзаемой безумными страстями души. В общем, всякая белиберда: либидо, сновидения, тайное чувство вины, — все, что обычно говорят и о примитивных связях, и о деликатном и триумфальном процессе сублимации.
Немногочисленная группа специалистов-антропологов вообще отказалась называть Бюссенхаузена коллегой. А вот литературные критики превознесли его до небес. Они единодушно признали, что книга создана в жанре романа, и не поскупились на яркие сравнения с Марселем Прустом и Джеймсом Джойсом. По их мнению, барон предавался бесплодным исканиям, теряя время в спальне супруги. Сотни страниц повествуют о блужданиях чистой, слабой и полной сомнений души по пылающему граду любви и супружества, граду Венеры, по ледяным пещерам монахов-затворников.
Как бы там ни было, а пока все не улеглось, наиболее преданные друзья поставили вокруг замка Бюссенхаузена незаметный, но надежный заслон, хранящий покой в доме от всевозможных, дурных и радостных, известий. В опустевших покоях баронесса принесла в жертву одиночества свои прелести, — еще не увядшие, несмотря на осеннюю пору жизни, в которую вступила их хозяйка. (Она — дочь знаменитого энтомолога, уже покойного, и поэтессы, еще здравствующей.) Наверное, любой читатель сможет найти в книге барона нечто для себя любопытное. Например, в глубокой древности брак был наказанием, которое налагалось на пары, нарушившие табу эндогамии. Став узниками супружества, виновные страдали от неотвратимости полной доступности и откровенности семейных отношений, в то время как их родственники и друзья безответственно предавались всевозможным, самым изощренным любовным утехам.
Бюссенхаузен с тончайшей прозорливостью определяет брак как характерную черту вавилон— ской жестокости. Его воображение достигает завидных высот, когда он описывает древние ассамблеи Самарры — до эпохи Хаммурапи. Племя жило весело, без предрассудков, охотничью добычу и урожай распределяли между всеми по справедливости, наживали общих детей. А те, кто страдал от преждевременной и недозволенной тоски по собственности, приговаривались к тяжкому наказанию — обжорству: виновный должен был есть еду не до полного насыщения, но до полного изнеможения и отвращения.
Объяснить психологию современных людей той давней эпохой — задача, которую барон решает, так сказать, походя. Человек принадлежит к породе животных, что жаждет аскетизма. И брак, который первоначально был чудовищным наказанием, обернулся вскоре вдохновенным упражнением для невротиков, бездумным времяпрепровождением для мазохистов. Но барон не останавливается на этом. Добавляя, что цивилизация, затягивая путы супружества, поступила очень хорошо, он приветствует стремление всех известных религий перевести брак в сферу духовную. И говоря о длительном общении, утверждает: две души получают возможность максимально отшлифовать друг друга либо перетереть друг друга в пыль.
