Верный раб, учтивый и покорный, выносит ее из пурпурной раковины на берег. Он осторожно выводит ее из жемчужного сна. Опьяненный легкими волнами фимиама, юноша оберегает монотонный ритуал ее дремотной лени. Иногда она просыпается в открытом море и смутно различает на пляже силуэт юноши. Она думает, что это ей снится, и опять погружается в глубь простыней. Он едва дышит, сидя на краю постели. Когда любимая спит уже глубоким сном, исполнительный призрак, грустный и поникший, встает и на самом деле исчезает среди пустынных рассветных улиц. Но спустя два или три часа он снова на своем посту.
Печальный юноша исчезает среди пустынных улиц, а я, провалившийся в бессонницу, сижу здесь, словно жаба на дне колодца. Я бьюсь головой о стену одиночества и неясно различаю вдалеке несчастливую пару. Она плывет по горизонту сна, тяжелого от наркотиков, а он осторожно гребет к берегу, бессонный, безмолвный, подобно тому, кто везет сокровище в прохудившейся лодке.
Я здесь, повалившийся в ночь, словно оторванный от своего корабля якорь, упавший между морских скал. И море облепляет меня жгучим илом, зелеными соляными губками, твердыми ветками ядовитых растений.
Медлительные, они оба оттягивают, отсрочивают очевидный финал. Демон безразличия овладел ими, а я терплю кораблекрушение тоски. Много ночей прошло, и в тяжелой атмосфере плотно закрытой комнаты уже не чувствуется резкий запах сладострастия. Ничего, кроме медленно испаряющегося приторного аниса и горьковатого запаха черных маслин.
Юноша томится в своем углу до нового приказания. Она плывет в гондоле, окруженная нар— котическим свечением, и жалуется, без конца жалуется. Юный лекарь заботливо наклоняется и слушает ее сердце. Она сладчайше улыбается, подобно героине в последнем акте трагедии. Рука ее бессильно падает в руки эротичного эскулапа. Затем она приходит в себя, возжигает курильницу с благовониями, приказывает открыть платяной шкаф, полный одежды и обуви, и придирчиво, вещь за вещью, выбирает дневной наряд.
А я, со скалы потерпевшего кораблекрушение, подаю отчаянные знаки. Я кручусь по спирали бессонницы. Взываю во тьме. Медленно, словно водолаз, передвигаюсь по бесконечной ночи. А они все оттягивают решающий момент, очевидный финал.
Мой голос сопровождает их издалека. Снова и снова я причитаю по никчемной любви, и тусклый рассвет застает меня измученным и удрученным, с безумными и злыми словами на устах.
1950
БАЛЛАДА[8]
Ястреб хищный, что добычу на свободу отпускает, и как дар небесный голод он смиренно обретает; капитан, приказ отдавший за борт выбросить все грузы, — тем свое спасая судно; злой разбойник, что покончил с промыслом своим жестоким, убегает прочь от счастья или же от смерти лютой; летчик шара-монгольфьера, что канат перерубает, улетает, на прощанье, мол, не поминайте лихом, шляпой с тульею широкой машет из корзины шара всем, кто там, внизу, остался. Все они одно твердят мне: приглядись к своей голубке.
Может вмиг оборотиться львицей, курицей, свинъею, обезьяной, кобылицей.
Тот, кто в час недобрый вены вскрыл себе в лохани банной, с кровью злобу выпуская; тот, кто в полном отупенье, утром, в мыле, бреясь в ванной, бритвой горло перерезал, убегая от проклятья — там, за дверью, дожидался завтрак сытный и горячий, только он опять отравлен ежедневным ритуалом бесконечных серых будней; те, кто так или иначе — кто любовью, кто досадой, кто неистовою злобой — предают друг друга смерти; те, кто от людей уходят, прячась в царствии безумья. Все они твердят с усмешкой странной, горькой и блудливой: приглядись к своей голубке.
Может вмиг оборотиться львицей, курицей, свинъею, обезьяной, кобылицей.
Ты вглядись в нее с вершины, с самой маковки высокой, страсти жаркой, страсти сильной, хладнокровно разбираясь с мешаниной, кутерьмою всех ее поступков странных, посылай ее ты к черту без сомненья и печали. Ты вглядись в нее сурово, долг свой тяжкий исполняя, и тогда вольешься в стадо, будешь хрюкать, рылом пестрым и клыками пасти смрадной тыкаться во что попало, скоро-скоро, очень скоро ветчиной благоуханной или нежной бужениной станет задница твоя. Повара ее отмоют и торжественно, с почетом, насадив ее на вертел, в печку жаркую воткнут. И тогда она, немедля, станет пищею подонков, острословов, идиотов, негодяев всех мастей.
Может вмиг оборотиться львицей, курицей, свиньею, обезьяной, кобылицей.
Посылка. О любовь моя, сегодня все владельцы лавок рыбных и мясных деликатесов, перья взяв, меня заносят в список твой гнилых товаров, тухлых, плесенью покрытых, залежалых и осклизлых. Бултыхаясь в океане средь морских червей и гадов, синеву небес далеких грязью слез своих горючих я изгадил и испачкал, запятнал и обмарал.
Ты уже оборотилась львицей, курицей, свинъею, обезьяной, кобылицей.
НАБОНИД[9]
Первоначальное намерение Набонида, по словам профессора Рабсолома, было таково: с грустью осмотрев разбитые камни храма, полуистертые обелиски героев и едва заметные оттиски печаток на императорских бумагах, замыслил он восстановить вавилонские археологические сокровища. Принялся за дело методично, не размениваясь на пустяки. И более всего волновало его качество материала, подбирал он камень плотный и мелкозернистый.
Когда стали восстанавливать восемьсот тысяч табличек, что составляли основу вавилонской библиотеки, пришлось создать школы и мастерские писцов, резчиков и гончаров. Свою неуемную энергию администратора Набонид направил на сонм подчиненных, постоянно и всякий раз невпопад обрушиваясь с критикой на офицеров, коим нужны были солдаты, а не писцы, дабы остановить падение империи, построенной героическими предками на зависть соседних городов. А Набонид, взирая в будущее сквозь тьму столетий, понял: история — дело серьезное. Он без остатка отдался делу: пока земля еще держит, надо работать.
Вся беда в том, что когда реставрация закончилась, Набонид не смог вовремя остановиться и продолжил историографические изыскания. Он решительно отвернулся от самих событий и посвятил себя их описанию на камне и глине. Эта глина, созданная им на основе мергеля и асфальта, в конце концов оказалась куда более крепкой, чем камень. (Профессору Рабсолому удалось открыть секрет приготовления подобной керамической массы. В 1913 году он откопал нечто вроде цилиндров или маленьких колонн, которые состояли из диковинной субстанции. Обнаружив наличие таинственных надписей, Рабсолом осознал, что этот слой асфальта можно удалить, только повредив письмена. Тогда он поступил следующим образом: зубилом выбил камень, находящийся внутри, затем осторожно соскреб налет с надписей и получил полые цилиндры. Путем последовательных операций удалось изготовить гипсовые цилиндры, на которых надписи были запечатлены без малейшего изменения. Профессор Рабсолом утверждает абсолютно обоснованно, что Набонид сокрыл — столь невероятным способом — надписи, ибо предвидел вражеские набеги, которые обычно сопровождаются варварской страстью к уничтожению. По счастью, у Набонида не было времени скрыть подобным же образом все свои деяния.) (Для тех, кто желал бы более глубоко изучить настоящую проблему, отсылаем к монографии: Adolf von Pinches, «Nabonidzylinder», Jena, 1912) Поскольку для работ по высечению надписей народа явно не хватало, а история развивается стремительно, Набонид направил свою энергию также на грамматические и лингвистические преобразования: решил упростить алфавит, создав некое подобие стенографии. В итоге он только усложнил письменность, обрушив ее в бездну аббревиатур, пропусков и начальных букв, заменяющих слова и целые фразы, — это ставило профессора Рабсолома перед все новыми и новыми трудностями. Так Набонид и жил: добравшись наконец-то до событий современности, вдохновенно создавал историю своей истории и составлял аббревиатуры с таким безумным рвением, что наш рассказ грозит перерасти в эпопею более увесистую, чем «Гильгамеш», если расшифровывать все сокращения, придуманные Набонидом.
Была написана также — Рабсолом утверждает: написана именно Набонидом, — история его воображаемых военных подвигов, где он был первым, кто вонзал свой меч в грудь врага. В сущности, чудесный предлог для того, чтобы запечатлеть все это на табличках, цилиндрах или высечь в камне.
Но недруги-персы не дремали, исподволь затевая погибель мечтателю. Однажды в Вавилон пришла срочная депеша от Креза, с которым у Набонида было заключено соглашение. Царь-историк повелел запечатлеть на цилиндре послание, имя вестника, дату и условия пакта. Правда, так и не ответив Крезу. А недолгое время спустя персы неожиданно напали на город и обратили в бегство армию умелых писцов, а вавилонские воины, окончательно сбитые с толку, воевать уже не умели. Империя пала и более не восстала из руин.
