Погребенный в кучевых облаках беспорядка и пыли, сверкал всеми забытый чудо-миллиграмм. Со временем поползли скандальные слухи, что настоящий миллиграмм давно похищен какими-то злоумышленниками и что плохая копия заменила оригинал, который стал собственностью одного преступника, разбогатевшего на продаже миллиграммов. Слухи были необоснованные, но никто не обеспокоился и не принял никаких мер, чтобы узнать правду. Старейшины, все более слабые и хворые, сидели сложа руки, не зная, как предотвратить надвигающуюся катастрофу.
Приближалась зима, и угроза голодной смерти заставила одуревших муравьев одуматься. Чтобы выйти из продовольственного кризиса, решили продать большую партию миллиграммов соседней общине, где жили весьма состоятельные муравьи. За самые ценные экземпляры перепуганные муравьи получили горсть зерна и немного зелени. Правда, соседний муравейник предложил беднягам обменять чудо-миллиграмм на необходимое им количество продуктов. Но муравьи-банкроты ухватились за свой миллиграмм, как за спасательный круг. Только после нескончаемых прений и споров, когда голод скосил значительное число муравьев, богатые соседи распахнули двери своего дома муравьям, оставшимся в живых, и заключили с ними договор, согласно которому со смертью последнего пришельца чудо-миллиграмм перейдет в их собственность. Но за это они обязались кормить банкротов до конца их дней, освободив от всякой работы.
Сказать вам, что произошло через какое-то время? Нахлебники заразили своих спасителей вирусом культа.
В настоящее время муравьи переживают кризис в мировом масштабе. Забыв о своих делах и разумных обычаях с вековыми традициями, муравьи во всех существующих на земле муравейниках пустились на поиски новых миллиграммов. Все, как один, тащат в муравейники крохотные блестящие предметы, но кормятся за пределами дома.
Быть может, вскоре муравьи совсем исчезнут с лица земли как зоологический вид и лишь в двух-трех весьма посредственных сказках останутся воспоминания об их былых достоинствах.
1951
COCKTAIL PARTY
«Мне было безумно весело!» — сказала Мона Лиза своим фальцетом, и напыщенные дураки зашлись от восторга, разинув рты, словно хор квакающих лягушек. Ее смех солировал в шуме гостиных дворца, словно главный фонтан сумасшедшего каскада. (Той ночью волна печали накрыла меня с головой.) «Мне было безумно весело!» Я присутствовал на вечеринке в качестве душеприказчика и на каждом шагу получал поздравления, рукопожатия, канапе с икрой и сигареты: что-то вроде вручения верительных грамот. (На самом деле я пришел, только чтобы увидеть Мону Лизу.) «Над чем вы сейчас работаете?» Чудовища из парчи и драгоценных камней сновали туда-сюда по аквариуму, мутному от табачного дыма, ядовитых водорослей и лопающихся пузырей. Ослепнув от ярости, я заставил фосфоресцировать своих светлячков, чтобы увлечь Мону Лизу на большую глубину. Но она попадалась на крючок, скользя лишь по поверхности, и высокопарные щеголи пожирали ее глазами.
«Мне было безумно весело!» В конце концов, выйдя из окружения якобы моих учеников, я уединился со стаканом цикуты в руке в самом темном углу празднества. Ко мне подошла пожилая дама, сказала, что ей очень хотелось бы иметь у себя в доме что-нибудь от меня: постель с секретом, лохань для мытья со смесителем и краном для горячей воды или статуи из снега, такие же красивые, как те, что каждую зиму лепит Микельанджело перед дворцом Медичи. Как заправский душеприказчик, я учтиво проигнорировал все намеки, но все же мне пришлось помочь той даме разрешиться от тяжкого бремени ее идей. Я остался на вечеринке еще ненадолго, пока не допил свой виски с содовой и не получил возможность попрощаться с Моной Лизой. На пороге, пряча лицо в меха, она призналась мне откровенно, только между нами, что ей было безумно весело.
1959
ЛЭ[5] АРИСТОТЕЛЯ
На зеленом лугу танцует муза Аристотеля. Время от времени старый философ поворачивает голову и, любуясь перламутровым телом девы, на мгновение застывает. Свиток папируса с шумом падает на пол из расслабленных рук, а разгоряченная кровь стремительно бежит по жилам хилого тела. Посреди луга муза продолжает свой танец, и на глазах у Аристотеля складывается сложный узор линий и ритмов.
Аристотелю представляется тело той девушки, рабыни из Эстахиры, которую он не смог купить. Он вспоминает, что с тех пор ни одной женщине не удалось смутить его разум. Но сейчас, когда спина сгибается под тяжестью лет, а в глазах постепенно меркнет свет, приходит, чтобы лишить его покоя, муза Гармония. Напрасно пытается он отгородиться от ее красоты стеной бесстрастных рассуждений; она возвращается и снова начинает свой невесомый пламенный танец.
Аристотель закрывает окно и возжигает масляную лампаду: безрезультатно. Гармония продолжает танцевать в его разгоряченной голове и возмущает спокойное течение мыслей, которые, словно откатывающиеся волны, то сверкают на солнце, то погружаются во мрак.
Слова, которые он пишет, теряют привычную тяжеловесность диалектической прозы и перестраиваются в звонкие ямбы. На крыльях призрачного ветра к нему спешат из забвения юношеские речи, полные крепкого аромата полей.
Аристотель оставляет работу и выходит в сад, раскрытый, словно огромный цветок в весеннем великолепии дня. Он глубоко вдыхает запах роз и утренней росой омывает дряблое лицо.
Перед ним танцует муза Гармония, создавая и тут же изменяя бесконечный узор, этот лабиринт ускользающих форм, в котором теряется человеческий разум. Внезапно, с неожиданной легкостью, Аристотель бросается за девушкой, а она, едва касаясь земли, убегает и скрывается в роще.
Пристыженный и утомленный, философ возвращается в свою келью. Опускает голову на руки и в тишине оплакивает утрату юношеского дара.
Снова посмотрев в окно, он видит музу, возобновившую прерванный танец. Тогда Аристотель решает написать трактат против танца Гармонии, в котором разберет по косточкам все его ритмы и позы. Униженный, соглашается он, как на неизбежное условие, на стихотворную форму и переносит на бумагу свой шедевр «О Гармонии», сгоревший в костре Омара.[6]
Пока он работал, муза танцевала. Когда же он закончил последний стих, видение растаяло, и душа философа навсегда расслабилась, освободившись от острых уколов красоты.
Но однажды ночью Аристотелю приснилось, будто он на четвереньках скачет по весеннему лугу, а муза, сидя верхом, погоняет его. Утром он предварил готовое сочинение такими строками:
Мои стихи нескладны и неуклюжи, словно поступь осла. Но погоняет их Гармония.
ПРИГОВОРЕННЫЙ
Несколько недель мне приходили областные журналы и столичные газеты, в которых неоднократно сообщалось о моей кончине.
Энрике Гонсалес Мартинес, «Нелюдим», XIV, 147-1481 Когда я прочел сообщение о его смерти, меня захватило вдохновение. Я тут же задумал «Избранника богов» и сумел набросать первые три октавы. Поэзия предстала предо мной словно чистый и светлый путь, идущий от сердца в бесконечность.
На следующий день, достигнув апогея, работа прекратилась, будучи бессмысленной по сути своей. Мнимый покойник, оказавшийся не менее живым, чем я, встал на пути моего успеха.
С той поры я всегда терпел поражение в неравном бою. Только один раз на нашей единственной дуэли я смог сойтись со своим врагом лицом к лицу. Ристалище — альбом Марии Серафины, мое оружие — акростих. Соперник сломался на пятой строке. Пожелтевшие стрницы хранят его неоконченное стихотворение, за которым следует мой победоносный тройной акростих.
Через десять лет после моего триумфа в областных газетах появилось сообщение о моей смерти. Как это ни прискорбно, оно соответствовало действительности. Последние десять лет я отступал с боями, стрелял каждый раз все менее метко с дальних рубежей, в то время как мой соперник завоевывал себе лавры. За этот период я могу упомянуть с гордостью лишь «Свадебный сонет», посвященный Марии Серафине (небольшой компромисс между благородством и досадой), и слова школьного гимна «К прогрессу», которые ежедневно перевираются нерадивыми исполнителями.
Соперник не узнал истинного величия моего таланта, ибо судьба хранила его от всех опасностей, а его смерть была единственным условием создания «Избранника богов», несомненного шедевра.
Каждое утро ко мне приходят ангелы и читают стихи неутомимого соперника, чтобы я признал его величие. После чтения, прежде чем я успеваю сформулировать свое суждение, воспоминание о неоконченном акростихе в альбоме Марии Серафины заставляет меня высказать отрицательное мнение. Понурив головы, ангелы улетают на поиски новых стихов.
Это продолжается последние сорок лет. Мой скромный гроб порядком обветшал. Сырость, жук-древоточец и зависть разрушают его, пока я отказываю в таланте и величии поэту, который угрожает мне своим бессмертием.
