«Мита утопила его голову под водой, когда мыла, и поэтому не было слышно, как Тото разговаривает, это он умирал, задыхаясь, и делался серо-белым. Тото вовсю старался вынырнуть и подышать, но Мита топила его, она ведь взрослая и сильнее, топила до самого белого дна ванны, Тото смотрел вверх на мать открытыми глазами, выпученными и синими от удушья, лицо все больше синело, и руки искали, во что бы вцепиться ногтями, но кругом была вода, лучше вцепиться ногтями в простыни, тогда становится легче – но вот он умирает, и больше не старается спастись, и лежит серо-белый. А еще задается, что он в школе круглый отличник. Так ему и надо за упрямство».
О, да.
…Преисподняя имени Отто Генриховича Кукушкина была холодна и залита мертвенно-бледным светом ламп дневного освещения. Вересень не любил это место еще и потому, что в нем, ни на секунду не затыкаясь, звучали барды советского и постсоветского разлива. Кукушкин же, напротив, был фанатом КСП[3], и за тридцать лет не пропустил ни одного Грушинского фестиваля[4]. Он и сам был не дурак сбацать на гитаре песню по заявкам слушателей, но всякий раз это оказывалась одна-единственная песня – «Лыжи у печки стоят».
– А давай Владимира Семеныча, Кукушкин! – подначивали Отто оперá во время дружеских попоек.
– Легко, – тут же соглашался судмедэксперт. – Высоцкий – наше все. Что поем?
Предложения поступали самые разные, в зависимости от текущего настроя слушателей. Кто-то настаивал на философской лирике, кто-то требовал «Где деньги, Зин», кто-то – за душу берущую «Я несла свою беду», и непременно – с надрывом и со слезой. После пятнадцатиминутных препирательств песня наконец-то выбиралась и Кукушкин, закатив глаза под веки, брал на гитаре свой фирменный ля-минорный аккорд.
И – с надрывом и со слезой – пропевал «Лыжи у печки стоят».
Где-то к концу первого куплета за столом воцарялась нехорошая тишина. Но Кукушкина не прерывали – из уважения к возрасту и заслугам перед правоохранительными органами: Отто Генрихович и впрямь был блестящим специалистом. Но после финальной фразы («Где-то лавины шумят») и финального же ля минора, всегда находился кто-то, кто пробовал пенять Кукушкину:
– Это же не Высоцкий!
– Разве? – удивлялся Кукушкин.
Все последующие попытки воспроизвести Высоцкого заканчивались «Лыжами», как и попытки исполнить песни из репертуара Леонида Утесова, Леонида Агутина и певицы Жасмин, а также групп «Битлз», «Аквариум» и «Виагра». Некоторые, особо продвинутые остряки, требовали от Кукушкина и кое-что посолиднее, позаковыристее – вроде Тома Вэйтса или Боба Дилана. Но и эти уважаемые деятели шоу-бизнеса оказывались погребенными под лавинами. А в место их упокоения Кукушкин привычно втыкал лыжные палки.
…Вересня и Мандарина встретил приятный баритон, доносившийся из небольшого музыкального центра, что стоял на рабочем столе Кукушкина. «Неутешительные выводы приходят в голову по осени», – задушевно выводил баритон. Несмотря на то, что до начала сентября оставалось еще полторы недели, песня показалась Вересню пророческой.
Пространство стены над столом занимала выставка фотографий. Вернее, экспозиций было две: постоянно действующая и временная. К постоянно действующей относились забранные в рамку портреты с подписями: Клячкин, Визбор, Городецкий, Егоров, Ада Якушева, братья Ивасенко, супруги Никитины. Портреты часто были групповыми, числом пять и более человек, и где-то на краю снимка обязательно маячил Отто Генрихович с гитарой. Костяком временной экспозиции служили фотографии жертв, прилепленные на скотч. Причем Кукушкин мог пристроить очередного мертвеца рядом с Визбором или Адой Якушевой. И это всегда вызывало в Вересне внутренний протест: ладно Визбор – он, все-таки, альпинист, горнолыжник и вообще – крепкий мужчина, но Ада Якушева-то – женщина!..
Кроме Кукушкинского рабочего стола с музыкальным центром, микроскопом и кучей пробирок, в помещении находились короткая, застланная пледом кушетка, несколько разнокалиберных стульев и еще один стол – прозекторский. На нем спал сейчас, раскинув руки, капитан Литовченко.
– Привет! – сказал Вересень, стараясь не смотреть на стену с покойниками, обсевшими, как мухи, всеми уважаемых авторов-исполнителей.
Кукушкин, что-то писавший в талмуде толщиной с подарочное издание Ницше, поболтал в воздухе пальцами.
– Хочешь увидеть нашего утопленника? – спросил он.
– Повременю.
– А кофе хочешь?
– Пожалуй.
– В термосе. Если, конечно, Литовченко все не выжрал. Чашку возьми в лаборатории. Я минут через пять закончу и буду к твоим услугам.
Термос стоял у Литовченко в изголовье, из чего Вересень тут же сделал вывод, что за чашкой можно не ходить. Тем более, что в редко мывшихся емкостях судмедэксперта можно было найти все, что угодно: от пули со смещенным центром до частичек мозгового вещества.
– Что-нибудь интересное есть?
– И весьма, и весьма, – почти пропел Кукушкин.
И, хотя разговаривали они вполголоса, даже эта легкая тень беседы разбудила Литовченко. Он рывком приподнялся на столе и потряс буйной шевелюрой. А потом, не мигая, уставился на кенгурятник, из которого торчали уши дурацкого парня.
– Не понял. Ты что это приволок, Боря? Совсем ох…
Вересень инстинктивно заслонил кенгурятник рукой: как он и предполагал, события развивались по самому худшему сценарию.
– Что это за хрень?
– Хрень у нас генерируешь ты. Причем в промышленных масштабах. А это – кот.
– Ты бы еще слона, мать его, приволок.
– И попрошу тебя при нем не выражаться.
– Да ладно!
Литовченко гнусно, с оттягом заржал. И смех этот был такой силы, что его ударная волна достигла Пантеона великих бардов. Вопреки ожиданиям Вересня, слабым звеном оказались не женщины (Ада Якушева, Галина Хомчик и Татьяна Никитина), а вполне себе жилистый Клячкин. Он рухнул прямо на пробирки, потянув за собой троих адептов песни «А я еду за туманом» и Отто Генриховича с верной гитарой.
Кукушкин, отставив талмуд, бросился спасать Клячкина и себя самого тридцатилетней давности, а Литовченко все ржал и ржал, и никак не мог остановиться.
– Может, твой кот попросит меня не выражаться, мать его? – изнемогая от смеха, проквакал капитан. – Давай! Пусть попросит! Давай!..
В ту же секунду над кенгурятником показалась змеиная голова Мандарина. А из его пасти вырвалось то, что никогда не всплывало в высоколобом цикле программ «Мост над бездной». Да и в программах попроще – тоже. Уловить смысл высказывания дурацкого парня Вересню помешали лингвистические фильтры, но высказывание было мощным. Настолько мощным, что Литовченко поперхнулся и уставился на Мандарина.
Никогда еще Вересень не видел и.о. начальника убойного отдела таким растерянным.
– Ох… ь, – прошептал он.
Дурацкий парень в долгу не остался, и перекличка портовых грузчиков продолжалась еще около минуты. И закончилась полной победой Мандарина. После чего пристыженный Литовченко подошел к Вересню и заискивающе спросил:
– Как зовут?
– Кого?
– Его, – взглядом указал капитан на дурацкого парня.
– Мандарин.
– Слушай… Наш человек.
– Если ты об этом…
– Ни боже мой! – почему-то испугался Литовченко. – Просто – наш человек. А можно его погладить?
– Не знаю даже…
– Да не буду я больше… выражаться.
Скрывшийся было в своем матерчатом убежище Мандарин показался снова. Капитан смотрел на него, как зачарованный.
– Никогда таких не видел… Это вообще кот?
– Больше, чем кот.
– Вот и я так подумал, – с благоговением прошептал Литовченко. – Так погладить можно?
– Договаривайтесь сами.
– Не цапнет?
– Тебе ли бояться?
Набрав в легкие воздуха и крепко зажмурившись, капитан протянул загрубевшие пальцы к черепу дурацкого парня и осторожно коснулся его. Мандарин перенес прикосновение спокойно и даже издал несколько звуков, отдаленно напоминающих тувинское горловое пение.
– Может, представишь нас друг другу?
Не ожидавший от грубого и неотесанного мужлана (каким всегда был Литовченко) подобной светскости, Вересень на секунду растерялся.
– Э-э… Конечно. Это – Мандарин. А это – капитан Литовченко, исполняющий обязанности начальника убойного отдела.
– Ну зачем так официально? Для друзей просто Виктор.
Вересень вдруг подумал, что никогда не обращался к капитану по имени – исключительно по фамилии и по званию. А на другом обращении Литовченко и не настаивал – видимо, вовсе не жаждал видеть Борю Вересня среди своих друзей. И совсем иное дело дурацкий парень: не подпасть под его обаяние невозможно. Вот и капитан Литовченко готов отказаться от ненормативной лексики, лишь бы понравиться Мандарину. По слухам, даже женщинам не удавалось справиться с дурными привычками капитана, а ведь женщинам подвластно все. Или почти все.