— Катя.
Она положила руку на его плечо.
— Надолго ты приехал?
— Еще одна ночь.
— Так скоро! Хоть недельку бы еще дали. Что спешить?
— Новая граница. Дел много.
— Дела всегда будут. А паши минутки сейчас — раз в жизни.
— Жизнь как река; новые воды ее наполняют. И это-то хорошо, Катя, хоть эта-то ночка вышла к нам, а завтра — другая выйдет. Ведь и не думал. Нет, думал. Лягу спать и подумаю, что вот так мы с тобой идем. А то подумаю, что с другим ты идешь…
— Про это и написал бы мне. Я тебе ответила бы.
— Так даже лучше вышло. Время нас испытало.
И надежда была. Ведь я не знал, что ты одна.
— И все-таки ты погасил себя. Прошли бы мимо и не знали бы, что такая ночка ждала нас.
Копна ржи рядом с тропой поманила их к своему крову среди сжатого поля.
Они сели на снопы. В копне тлело угревно с влажным и мягким душком, пахло от ржи, как от медовой вощины.
— Вот не виделись, не говорили, а как родной ты мне.
— И ты.
— В мечтах ты со мной долго был.
— И ты, Катя.
Ночь уже чуть оттекла с востока. Туман у самой копны дымился над стерней белой поземкой.
— Я Новосельцева на станции видела. Ты видел его?
— Он завтра здесь будет.
— А как же я? Эти все минутки мои.
— Минутки и годы — все с тобой.
— На границу едешь. Вдруг война?
Он рукой прикрыл ее плечо от сквозившей с лугов прохлады.
— Катя… Катенька… Ты слышишь?
Она со вздохом улыбнулась.
— Нет. Не слышу.
* * *
— Я мечтал посидеть с тобой, Новосельцев, и с тобой, Киря, у костра возле Угры. И вот эта моя мечта сбылась, — сказал Федор перед горевшим костром в изгибе берега, на траву которого наскальзывала вода и отливала с прозрачной зеленью. — Я удивляюсь, как сбываются мои мечты. Не сразу, а сбываются. Я хотел пойти на финскую войну, и это мое желание сбылось. Я решил стать политруком, и вот я-политрук. Я просился к границе, к той самой черте, через которую никому нельзя переступить.
И вот я еду туда. Я не хвалюсь, нет. Мои мечты, может быть, и незаметные. Но жизнь доверяет мне, раз без особой задержки пропускает меня к моим мечтам. И я за это буду защищать ее до последней кровинки. Люблю ее с солнцем, с землею, с вами, братцы!
Перед костром друг против друга сидели Кирьян и Новосельцев. Федор стоял на коленях между ними.
— Жизнь — это чудо великое. Но принимаю я, братцы, это чудо с дерзанием знать, откуда все! Откуда вселенная и весь мир? Что творится на Солнце? Как началась жизнь? Как сгорбленное и угрюмое создание вырвалось из лютых стихий и стало человеком? Почему пчела собирает мед? Какой будет Земля через тысячу лет? Все, все хочу знать: и сказки других стран, и их песни, и их книги хочу читать. Хочу поглядеть на лишайник с диких скал Памира. Хочу знать, что на дне океана. Все земное и человеческое хочу я знать.
Федор лег на траву перед костром. В глубине его золотисто-красные и багровые угли. Из хворостинок, еще не сгоревших, вились дымки, и эти дымки вдруг вспыхивали голубым пламенем.
— Сколько на свете интересного и загадочного. И самое интересное и загадочное-человек, — проговорил Федор.
— Не по той стезе ты пошел, Федя. Тебе в университет бы надо, — сказал Новосельцев, — глядишь, и открытие какое-нибудь сделал бы.
— Самое великое открытие — это свобода. И я стал политруком, чтоб словом и оружием постоять за нее.
Верно я говорю? — обратился Федор к Кирьяну, который, упершись подбородком в кулаки, лежал перед костром.
Он повернулся и сел, доставая папиросы.
— Ты, Федор, и в школе такой был заряженный. Помнишь, как мы с тобой летать собрались? — сказал Кирьян и засмеялся. — Вот была потеха. «Кирька, говорит, летать будем с тобой». Как? Рассказал он мне. Так я весь и дрогнул от радости. Сделали мы с ним крылья: каркас из орешника, а для покрытия я у матери в сундуке холстину отпорол. Лямки для рук укрепили. Все готово. На крышу одни забрались. Внизу овраг. До земли далеко. Надел на себя Федор эти крылья. Стоит на гребешке крыши. «Ну, говорит, Киря, полетел». Зажмурился я. А потом, гляжу, летит мой Федя в овраг самостоятельно. Без крыльев.
А крылья на кустах висят. Оказалось, лямка одна оборвалась. Учли это. Закрепили мы ее как следует и опять на крышу. «Давай я полечу», — говорю. Надел я на себя крылья. Гляжу вниз. Страшно. Вздохнул — и туда. Как летел, не помню.
— Штопором тебя кружило, — смеясь, подсказал Федя.
— Да, занесло меня прямо на орешник в овраге.
А орешник там высотой с хорошее дерево. На нем и повис.
Застрял крыльями между двух орешин, в макушках. Никак не сверну. А без крыльев пикировать — высоко, разобьюсь. Федор прибежал, кричит мне: «В другой раз учтем насчет парашюта». — «А как сейчас быть?» — спрашиваю.
«Держись, отвечает. Я за народом побегу». Народ прибежал. Натянули мужики одеяло. Мягко так оно меня приняло, прямо под отцову руку. Одной рукой он меня — за ворот, другой — ремнем. «Это, говорит, тебе, чтоб холстину без спроса не порол. А вот тебе еще, чтоб ты никогда летчиком не был, а служил бы в матушке пехоте.
А это, говорит, за храбрость тебе, дурню, чтобы знал, как ею распоряжаться…»
Федор и Новосельцев смеялись.
— Смешно, — сказал Кирьян. — А я после этого полета на птиц боялся глядеть.
Федор уткнулся в траву, как бывало в детстве, когда, накупавшись в реке, ложился на землю, греясь ее печным духом.
— Крылья эти потом сняли. Мать Кирьяна из холстины с них нам по рубашке сшила… «Летайте!»
Далеко в поле показался силуэт женщины, стройный, тонкий в поясе. Темно вскрылялся платок на ее плечах.
«Приехала», — узнал Феню Кирьян, и сразу толкнула в сердце разбуженная тоска по ней.
Все трое глядели, как она шла в этом отдалением просторе, казалось, не двигалась, а навстречу ей плыла поникшая до пояса несжатая рожь с малиново обсеянной закатом березкой.
— Кто это? — спросил Федор.
— Феня, — сказал Кирьян.
— Жена Мити! Как она без него?
Кирьян, с ленцою поднявшись, пошел к реке — к темневшей между кустов бочажине. Напился и окунул в бочажину разгоряченное костром лицо. Слышал он, как Новосельцев громко говорил, подзадоривая его:
— Знаешь, Федор, как он с ней на станции оттанцовывал. Хлеб они привозили сдавать. Вот танцевали! У него и у нее искры из-под каблуков. А уж неслись, я думал, от земли оторвутся.
Кирьян вытер платком лицо.
— Искры, может, и были от гвоздей в каблуках. А от земли отрываться не думал. Раз попробовал — хватит.
— Думать тут нечего: Митина зацепка держит.
— Ладно, не подкалывай, — ответил Кирьян, присаживаясь под ольховый куст, подальше от жара костра.
На той стороне, из-за высоких ив на угорнстом берегу, плавно вскружила неясыть. Раскинуты были ее длинные, похожие на косы крылья. Зноившийся поток понес ее над рекой. Испуг толкнул птицу, какое-то неуловимое движение: она слегка лишь накренилась, и тень стремительно понеслась по кустам — скрывалась, то вдруг черно вымигивала из света.
— А-а-а, — где-то далеко в лесу позвало эхо.
— Когда же оп прийти должен? — спросил Федор про Митю.
— Не знаю, — ответил Кирьян.
Федор сидел некоторое время в задумчивости.
— Один разговор с ним у меня из памяти не выходит.
Вернее, одно признание его, — заговорил Федор, — На охоту мы с ним как-то пошли. Идет он, молчит. Чую в душе у него что-то так и ноет.
«Что с тобою?» — спрашиваю.
Будто он и обрадовался, что я спросил.
«Знаешь, говорит, яблоня у меня на огороде, антоновка. Мальчишка соседский залез. Схватил я его. Задрожал он, сжался весь. И яблоки-то он мне протягивает: возьми, мол. «Дяденька, дяденька, больше не буду».
Так меня, говорит Митя, жалостью и пронзило.
Пожалел. А вот будто что сорвалось во мне, будто крикнул кто-то: «Вдарь!» Ударил я его. На грядки он упал, пополз. Бросился к нему, прижал к себе, а у самого У меня слезы. Зачем я его ударил? Ведь сразу пожалел, а ударил… Страшный я, Федор, говорит, раз это смог.
И жалеть буду, а все натворить могу».
Себя он боялся, страхом себя и до водки и до тюрьмы довел. Это точно, так закончил свой рассказ Федор.
— На этом хуторе вообще не разберешься после убийства Желавина, — сказал Новосельцев.
— Ты наш хутор оставь!
— Сразу и обиделся. А мне жаль хороших людей, Киря: они вынуждены делить долю с убийцей.
— Какую долю?
— Такую. Когда я приезжаю сюда, чувство у меня не очень приятное, потому что не знаю, кому я руку подал, кто в избу меня впустил — хороший человек или убийца?
Вы и сами так думаете, кто к вам покурить зашел? Может, он?
Кирьян хмуро и долго глядел в глаза Новосельцеву.
— И у нас в избе тебе кажется? — спросил вдруг.
