Теперь я всякий раз ей платил. И это была именно плата. Наши встречи были чисто прагматическими актами купли-продажи. Если мы и говорили, то об условиях сделки. Пару раз она предупредила меня, чтобы в определенную ночь я не приходил. Я принимал эти ограничения, не позволяя себе никакой эмоциональной реакции. У меня не было соперника. Он существовал разве что в форме запретных дат. Или в чисто символическом присутствии белой машины перед хибаркой.
Лишь однажды пропасть между нами сузилась, и она спросила:
— Где этот человек — твой друг?
Вопрос я понял не сразу:
— Лоуренс? Он для меня не друг.
— Нет?
— Нет. Ну-у… может быть, и друг, — проговорил я, глядя, как она надевает через голову платье, просовывая руки в драные рукава. — Почему ты им интересуешься?
Она сделала жест рукой.
— Его лицо?..
— Да.
— Ну и какое у него лицо?
Она собралась было ответить. Но, осекшись, лишь помотала головой. Мы переглянулись… И все стало как обычно: опять стена, опять громадная пропасть.
— Ты приходишь в пятницу? — спросила она.
И сюда добрался!.. На бревенчатой стене хибарки точно мелькнула фигура Лоуренса. Повеяло его маниакальным, беспокойным энтузиазмом. Трудно было представить, что всего два месяца тому назад в моей жизни не было никакого Лоуренса Уотерса.
О Марии я ему не рассказывал. Почему, сам не знаю. Все решилось в тот момент, когда он огорошил меня вопросом: «Вы спали с этой женщиной?» Я ответил поспешно и лживо, но вовсе не потому, что у меня был какой-то расчет. Просто я инстинктивно воспринял его догадку как угрозу и солгал, чтобы защитить себя. Пришлось лгать и дальше.
Я врал, хотя он отлично знал, куда я езжу. Уже то, что он никогда меня об этом не спрашивал, свидетельствовало: он знает. Не говоря ни слова, он наблюдал, как я принимаю душ, переодеваюсь и исчезаю в ночи. Иногда, вернувшись, я видел, что он еще не спит. За моими ночными отлучками много лет наблюдала вся больница, и никто не заводил о них речи. Но другие могли лишь строить догадки. А он знал.
Итак, даже эта малая доля моей жизни, оплачиваемая наличными, чтобы понадежнее отделить ее от прочих, теперь была связана с Лоуренсом. Шли недели, мы все больше свыкались друг с другом — или смирялись, но в моей голове постоянно звучал вопрос, который он задал мне вскоре после знакомства: «В какой момент вы осознали, что хотите стать врачом?» Я наблюдал за Лоуренсом, когда он ухаживал за немногочисленными пациентами, попавшими в нашу больницу по воле случая. Неважно, дети это были или старики, настоящие тяжелобольные или ипохондрики, — любого он лечил заботливо, самоотверженно, добросовестно. Казалось, он всех пациентов ставит одинаково высоко.
Меня это нервировало. Нервировало, потому что я сам, сказать по чести, не слишком-то пекся о больных. Я не хочу сказать, будто я работал спустя рукава. Я относился ко всем пациентам с профессиональной объективностью, уделял им внимание, делал все, что мог, но, исчерпав свои возможности, забывал о больных. Старательность Лоуренса, его преданность делу высвечивали мои изъяны.
Я рылся в воспоминаниях, выискивая такой же, как у него, момент истины. Чувствовал: где-то когда-то все-таки произошло нечто, предопределившее мой путь. Но не мог восстановить этот момент в памяти.
И вдруг… восстановил. Меня осенило внезапно, на пустом месте. Я просто кое-что вспомнил… И немедленно в этом раскаялся.
С моего момента истины миновало тринадцать лет. Несколько раз небрежно, между делом я упоминал в беседах с Лоуренсом о своей службе в армии. Он и сам иногда с наивным юношеским любопытством расспрашивал меня о тех годах. Но всякий раз, когда разговор касался данной темы, я чувствовал: она для него, в сущности, ничего не значит. Когда он произносил «армия», становилось ясно: он никакого понятия не имеет о том, что это такое, каково нам приходилось. В течение сорока лет воинская повинность была неотъемлемой частью жизни всякого белого мужчины. И вдруг в одночасье приняли закон об ее отмене. И вот передо мной мужчина, белый, который младше меня всего на одно поколение. Но для него эта часть моей жизни — древняя история.
Как-то раз мы с Лоуренсом везли в другую больницу очередного пациента, которому не могли помочь. Извилистая дорога, соединявшая город с автострадой, переваливала через холмы и ныряла в низины. С одного из поворотов была видна заброшенная военная база, откуда явился в столицу Бригадный Генерал. В старые времена там, верно, кипела жизнь: длиннющие ряды палаток и грузовиков, люди, снующие туда-сюда. Но то было в неспокойные времена, когда из-за границы ожидались вылазки противника. Теперь база пришла в запустение: покосившиеся заграждения, кучка рваных палаток. К ней вела проселочная дорога — две сильно заросшие колеи. Съездить туда меня никогда не тянуло. Но на этом повороте я всегда сбавлял ход и бросал взгляд на палатки. Не знаю уж, чем они меня притягивали. Смотреть там было, ей-богу, не на что. Но сегодня мне почудилось, будто между палаток мелькнул человек. Крохотная фигурка. Далеко-далеко. Промелькнула и скрылась из виду. Я тут же засомневался: не обман ли зрения? Но что-то заставляло меня оборачиваться…
— В чем дело? — спросил Лоуренс. — Что-то случилось?
— Ничего, — сказал я. — Ничего не видно.
Мне не хотелось опять заводить разговор о Бригадном Генерале с человеком, которому все равно.
— Что это за место?
— Старая военная база.
Он сказал:
— Я жалею, что не служил в армии. Наверно, многое потерял. Для становления личности такой опыт очень важен.
— Вы не знаете, о чем говорите.
Он встревоженно посмотрел на меня. Изумленно, искоса.
— Кажется, вы говорили об этом: «Ничего особенного». Сказали, что просто все время скучали.
— Скучно было.
— Но?
— Я не хочу об этом говорить.
Он не стал допытываться, но наш разговор что-то во мне разбередил. В ту ночь я долго лежал без сна. Думал. Пережитое в армии вспоминалось мне не часто. Этот период был для меня чем-то наподобие зияющего провала или омертвелого участка кожи. На моей душе отпечатался, как клеймо, только один случай, одна краткая, но много прояснившая для меня в моем собственном характере встреча.
По воле истории я провел два года на ангольской границе[4]. Делясь с Лоуренсом впечатлениями, я не лукавил: то были скучные, серые годы. Потерянное попусту время. Меня кидали из части в часть, с одной базы на другую. Благодаря моему новенькому диплому врача меня произвели в лейтенанты. Но таких, как я, в армии было предостаточно, а я вовсе не порывался отличиться. Лучше не высовываться, считал я.
Мне так и не довелось понюхать пороху. Участием в каких-никаких боевых действиях можно было считать лишь мое трехмесячное пребывание на небольшой базе, затерянной где-то в буше. Вплоть до этой командировки моя служба ничем не отличалась от практики на гражданке. Переломы конечностей и прочие травмы по неосторожности, солнечные удары, клещевая лихорадка — вот чем страдали мои пациенты. Болячки мирного времени. На той базе все было иначе. Она использовалась для активных боевых действий: патрули регулярно отправлялись в буш, чтобы перехватывать и уничтожать такие же патрули противника. Впервые в жизни мне пришлось лечить людей на войне. Я увидел много нового для себя. Пулевые ранения. Осколочные ранения от разрывов гранат и противопехотных мин. Все те увечья, которые люди сознательно причиняют друг другу. Острее всего мне запомнилось, как ярка кровоточащая плоть. На фоне серо-бурого, пыльного велда она точно спелые диковинные фрукты.
В нашем маленьком полевом госпитале было всего двое лейтенантов — я и Майк. Да, именно там я познакомился и сдружился с человеком, который позднее увел у меня жену. Но в те дни он был для меня просто приятным собеседником. Нашим непосредственным начальником был главврач госпиталя — толстяк в звании капитана. Высшая власть на базе принадлежала коменданту Моллеру.
Вплоть до того вечера, который предопределил мою судьбу, я никогда не видел коменданта вблизи. Он был для меня таинственной фигурой, за которой я наблюдал издали. Комендант спускался или всходил по трапу вертолета, проводил инспекции, отдавал приказы. Он был поджарый, мускулистый, властный. Весь он источал угрозу. Мы боялись его, прилагали все усилия, чтобы не попадаться ему на глаза. Своему делу он был предан истово, слепо, и эта преданность прославила Моллера далеко за пределами базы.
Его дело состояло в том, чтобы убивать вражеских солдат и офицеров. Исключительно для этого база и существовала. Исключительно для этого находились на ней и мы, врачи, хотя мы сами никого не убивали. Нет, мы просто латали тела убийц, чтобы они могли вернуться в строй и возобновить убийства. Тех, кого нам не удавалось залатать, отправляли в противоположном направлении, на юг. В цинковых гробах.
