— Не тлогай, укусу.
— Бессовестная! — прикрикнула мать и, погасив на губах улыбку, пояснила: — Она у меня бойкая.
За спиной Фроси стоял тонкий, как гвоздик, мальчик лет девяти в длинной и широкой, явно мужской рубахе, скуластый, с голубовато-молочными печальными глазами.
— За стол — марш! — скомандовал Федор.
Фрося согнулась, кошкой юркнула между ног, мелькнув голой попкой, влезла с ногами на скамью и не села, а легла тощим животом на стол. Мальчик все стоял, перетаптываясь, посматривая на чужого печально, исподлобья, недоверчиво.
— Зовут как? — спросил его Федор, открывая тушенку.
— Семеном, — сказал строго мальчик, глядя на мать.
Та бочком, боязливо, страдательно выгнув брови, подсела к столу, оправила на груди складки ситцевой, крапленной мелким цветом кофты.
— А я дядя Федя, — сказал Федор, дотронувшись ладонью до шероховатой руки женщины.
— А мамка Валвала, — сказала Фрося, незаметно отломив от хлебного кирпича корочку.
— Смышленая! — похвалил Федор.
— Ремня зарабатывает, — сказала без сердца Варвара.
Когда в руках Федора появилась бутылка, женщина несмело и тоскливо, снизу вверх, заглянула ему в лицо, произнесла:
— Ей-богу, ни к чему.
Но он уже налил в стакан.
Дети набросились на еду. Фрося черпала ложкой тушенку. Сеня, преодолев робость, тоже ел, шмыгая носом от удовольствия. У него бисеринками проступил пот между белесых бровей. Выпив, взрослые потянулись ложками к банке, но оказалось, что тушенки уже нет: усердно посапывая, Фрося добирала остатки.
— Поправим беду, — сказал Федор, быстро достал новую банку, вскрыл, подвинул к женщине: — Ешь.
— Идите спать, — строго приказала Варвара, видя, что у детишек уже сонно щурятся глаза и сидят они разморенные, вялые.
Фрося сползла на животе со скамьи, скакнула по одной половице к печке, нащупала там серыми, в цыпках ногами заступок и гибкой птицей махнула за трубу.
— Семка, айда, — позвала оттуда.
Сеня вразвалочку, степенно прошагал по хате, так же, как и Фрося, всунул в заступок ноги, ухватился руками за красный вытертый кирпич, подтянулся и юркнул в темную теплынь.
Варвара покачала головой:
— Смотри, и спасибо не сказали, озорники.
— Ничего. Дети — мировой народ, — похвалил их Федор. — Ты давай налегай сама. Ешь, — и он еще ближе придвинул тушенку, налил по второй, неожиданно положил ей на плечо большую, тяжелую, в бороздках вен руку. Не сбросив ее, она покорно улыбнулась, протянула к нему стакан:
— С возвращением тебя!
— С победой! — сказал Федор, наморщил лоб, хотел еще сказать что-либо умное, какое говорил в таких случаях политрук, и, не найдя слов, опрокинул стакан в рот.
Варвара только пригубила свой. Он спросил:
— Ты чего?
— Отвыкла, боюсь.
— Боюсь, боюсь… Пей!
— Нет, Федя, запьянею. А рано в поле идти.
— Ну, тогда шуруй тушенку.
— Зря ведь: домой-то как явишься?
— Был бы дом… — Федор свернул цигарку — кривую загогулину, выдохнул из себя едкий дым.
Варвара закашлялась. Федор неумело длинными руками стал разгонять дым.
Разговорились. Говорил Федор, а женщина слушала. Мать и отца немцы спалили в хате, а о том, что в деревне осталась Люба, невеста, он умолчал. Да и к чему говорить об этом, если за спиной была целая война? Ждет ли…
Замигал, зачадил фитиль в гильзе, затем потух, и стало очень глухо и темно, хоть глаз выколи.
— Керосин, видно, кончился, — Варвара суетливо шарила где-то руками.
— Погоди, я посвечу тебе фонариком, — сказал Федор. — И залью водку. Водка здорово горит. Только дай горсть соли.
Варвара вытащила сбоку гильзы пробку, из спичечной коробки потрусила немножко соли. Федор воткнул в дырку горло бутылки, слил остатки водки, сказал:
— Царский огонь.
— Пожалеешь, Федя.
— Зажигай.
Зеленый, похожий на голодный волчий глаз огонек закачался в темноте, раздвинув ее. Федор засмеялся.
— Неплохо! Муж там? — кивнул головой за окно, где чернела ночь.
— Да. Два месяца назад получила повестку.
— Он у тебя на каком же фронте был?
— А лихо их знает. Все фронты прошел. А на самом конце пропал.
— Война… — раздумчиво сказал Федор. — А деревня?
— Пожечена.
— Откуда приехала? С юга?
— Нет, мы с Иваном в Ярцеве жили. Оккупацию пришлось здесь.
Помолчали. В углу, за печкой, скреблась мышь, и лишь эти тихие шорохи нарушали тишину сонной низкой избы. В оконной раме торчало тряпье: было всего два или три стеклышка.
— А ты издалека? — спросила Варвара, прямо и долго посмотрев ему в лицо.
— Близко. Отсюда по большаку — километров восемнадцать. Из Зуевки. Не знаешь?
— Не знаю.
— Понятно. Мы другого района.
— Давай спать. А то ночь кончается. Ложись сюда, — она показала на грубо сколоченную деревянную кровать с тощей постелью. Добавила, опустив запунцовевшее лицо: — Хоть сенник, а мягко.
— Да… — сказал Федор, прикованно глядя на ее босые тугие ноги. — А ты?
— На печку полезу.
— На полу лягу, — Федор распустил скрученную в скат шинель, постелил рядом с кроватью, на одну полу лег, а другой накрылся, предварительно подложив под голову вещмешок. Постояв немного, Варвара подула на огонь, поеживаясь, сбросила платье, влезла под одеяло. Минут двадцать лежали, как в секрете на передовой, сторожа шорохи и дыхание друг друга.
В окно просочился, заголубил тьму рассвет. Федор перевернулся с боку на бок. Варвара перестала дышать, сдавив ладонями груди. И увидела, как неловко, согнувшись и вытянув растопыренные руки, Федор поднимается со своей шинели. Сердце у Варвары заколотилось в самом горле, а под мышками и на животе проступила испарина. Жаркое, обрывистое дыхание Федора коснулось ее лица.
— Не-ет, — простонала она и села, натянув к подбородку одеяло.
— Ду-ура-а. До ветру я. Дверь где? — гмыкнул добродушно Федор.
— Правей чуток.
Он продолжал стоять. Потом пошел, натыкаясь на ухваты, размахивая руками. Вернувшись, тихо спросил:
— Спишь, а?
Не ответила. Постоял, лег, что-то проговорил и задышал ровно и сильно. Женщина, чуть приподняв от подушки голову, смотрела на него. Затем тоже задышала ровно, глубоко и сильно. Под окнами сторожко, медлительно кралось туманное утро.
II
…Проснулся он от шорохов и тихих, будто летящих, шагов. Возле стола стоял Сеня в длинной солдатской рубахе и латаных отцовских штанах. На ногах у мальчика, как и у Фроси, тоже чернели цыпки. Страшная худоба Сени больно уколола Федора.
Из-за стола виднелась худенькая, испачканная сажей, веселая мордашка Фроси.
— Иди кусать тоснотики, — позвала девочка.
Тошнотики — оладьи из гнилой летошней картошки пополам с травой — серой грудой лежали на столе. Федор разломил Одну такую лепешку, понюхал: пах тошнотик сырым жмыхом, болотом.
Пили кипяток из чашек и железных кружек, прикусывая черствым солдатским хлебом. А тошнотики так и лежали нетронутые. Напившись, Сеня и Фрося удрали на улицу. Федор тоже вышел из избы. Было ветрено, сыро. С сучьев липы срывались холодные капли. В поле, за оврагом, то угасала, то снова поднималась песня про фронтовую землянку. Поодаль одиноко и старчески-горбато поджидал кого-то колодезный журавль.
А вправо и влево громоздились бугры землянок. Между ними змеилась густо поросшая лебедой, еще не потерявшая своей правильной формы траншея. Три уцелевшие избы возле сосенника зияли темными дырами полураскрытых крыш. И эта, Варварина, хата тоже была раскрыта: сквозь серые пласты соломы выглядывали обнаженные стропила. Сеня стоял около Федора и настороженно, терпеливо следил за его лицом.
— Соломы нет? — спросил Федор.
— Я железа из леса натаскал.
— Здорово! Ищи молоток и гвозди.
— Сейчас, молоток тутка, — Сеня кинулся в избу и буквально через полминуты вернулся с молотком и гвоздями в баночке.
Залезли на крышу. Федор стучал молотком. Сеня перетаскивал с места на место связанную веревкой жесть. Внизу, у завалинки, слышался голос Фроси:
— Ен не татка, ен дяденька Федор.
Потом они ходили по пустырям, бывшим пожарищам, нашли целую кучу битого стекла. И как бы то ни было, а спустя немного оба окошка в избе оказались застекленными.
За эти часы между ними установились свои особые, пусть не родственные, а какие-то близкие отношения.
Сеня ловил его взгляд, вбирая в свое маленькое существо тот рабочий зуд, каким был охвачен старший. Солнце уже стояло высоко и жгло. Мутная грива пыли тянулась по дороге, там визжал на сорванной ноте грузовик. Подвернулась ватага мальчишек, и Сеня убежал с ними.
Федора будоражили мысли, новые и обрывистые. Хотелось жить по-другому. Не так, как до сорок первого. А как — не знал. Он свернул к одной землянке. Возле нее стояли два мальчика и девочка. Мальчики были разномастные, один рыжеволосый, а другой белый, низенький, голова большая, глаза близко у переносья, губы обшелушились от ветра. Девочка смуглая, черноволосая, тоненькая, в коротком ситцевом платьице.
