— Холосо водичка тецет!
— Давай мордашку помоем, — Федор зажал в коленях худощавое тельце девчонки, ладонью долго тер под холодной струей ее личико. Та колотила об пол пятками, брыкалась. Утер девочку полотенцем. Нос и щеки Фроси вспыхнули румянцем.
Вырвавшись, наконец, от своего мучителя, выбежала из избы, спряталась за ствол одинокой яблони.
— Здоловый, а дулной, — прокартавила там.
И тут он увидел в окно, как за речкой по пригорку плотной пестрой толпой женщины тянут на себе плуг. Пашут!
На улице к Федору пристроились еще двое мужчин. Один — высокий, узкоплечий, другой — низенький, хлипкий, с больными, слезящимися глазами.
Подошли к женщинам. Те стыдливо застегивали кофты, обдергивали подолы юбок. Ясная, точно отполированная, березовая слега была обмотана веревкой, женщины разбились поровну: шесть с одного конца, шесть с другого.
Федор увидел Варвару: она все прятала от него лицо, о чем-то шепталась с худенькой черноглазой, похожей на подростка женщиной.
— Бог помочь, — сказал мужчина с больными глазами.
— Становись побочь, — сказала толстая, с могучей грудью и белыми волосами и бровями женщина.
— Они наблюдать пришли, — поигрывая карими глазами, бросила та, с которой шепталась Варвара.
— Валентина, Марья, вы баб за плугом смените, — распорядилась большая женщина. — Мужики за коренных станут.
— Йогого, — передразнил кто-то.
— Сонька, умолкни! — хороня в подрагивающих ноздрях улыбку, прикрикнула толстуха. — Ну, становись, пошли!
Обжав пальцами скользкую и теплую, нагретую женскими руками слегу, Федор с усилием дернулся всем корпусом вперед, но слега больно ударила его по коленям, а плуг сзади ничуть не подвинулся.
— Хоть ты, солдат, и войну прошел, а конек необъезженный, — с необычной певучей добротой и мягкостью сказала толстуха, подмигнув Варваре, как бы говоря: парень, мол, что надо.
— Мировыми именами замечено: женщина выносливей, — глубокомысленно изрек напарник Федора, ущипнув молодайку с черными усиками.
— Я вот тебе замечу! — стукнула та кулаком по плечу озорника.
— Держите плуг, тяните! — приказала толстуха.
Плуг сперва полз трудно, будто впутался в сплетение корней, потом пошел ходко, и пласт глянцевито-рыжего суглина, дымясь, начал заваливаться через предплужник.
Как-то так, волей или неволей, Варвара оказалась рядом с Федором, изредка они сталкивались плечами. Сержанту подумалось, что это Любка идет рядом, но он встряхнул головой, и видение пропало. Возле локтя опять шла, гянула слегу Варвара. Ей было трудно, но она улыбалась ему. Кто-то затянул песню — ее многие пели по той поре:
Выходила на берег Катюша…
Сперва пела одна молодайка с усиками, пела мягко, грудным убаюкивающим голосом, потом вступили в строй разнородные голоса других. Особенно звучал голос толстухи, как-то прыгающе, басовито, по-мужски.
И Федор, и тощий мужчина тоже подтянули, и песня всплеснула полуденную тишину:
Про того, которого любила,Про того, чьи письма берегла…
Федор взглянул на женщин — все лица дышали странным возбуждением. Что-то подняло в этот миг людей. В глазах уже не было бабьей горькой тоски. Петь кончили, и тогда все стали покрикивать, и опять что-то удально-задорное появилось в лицах.
— Заморилась? — шепнул Федор на ухо Варваре.
— Ни капельки. А ты?
— Мне-то что! Мне в охотку! — рассмеялся Федор.
— Эй, не любезничать! — прикрикнула на них толстуха.
— Прасковья, хрен тебя ешь, все ноги поотбивала, — проворчал худой мужчина.
— Терпи, Николай Васильевич.
— У него, смотри, аж штаны блестят. Засиделся, бригадир, — подали реплику.
Работали еще часа три. Под конец молчали. Только слышался шорох отваливаемой земли, чей-нибудь кашель, покряхтывание.
Толстуха вывернула из борозды плуг, куском кирпича счистила с него налипшую глину, обтерла рукавом нос и сказала:
— Хватит. План перевыполнили.
— Ты как? — спросил у Федора мужчина: он часто дышал, сбрасывая со щек ладонью крупные зерна пота.
— Ничего.
— А я еле ноги переставляю.
Федор и Варвара неторопливо пошли с поля по густо обросшей травой меже, не оглядываясь, но чувствуя, что им смотрят вслед, им завидуют. От травы волнами поднимался пар, и внизу, под обрывом, в молочном кружеве такого же пара белела река. Не сговариваясь, спустились к воде. Река Рясна одичала за войну: берега оплел кустарник, песчаные отмели затянуло бурым илом, на середине текучей зыбью клокотала светло-зеленая вода.
— Искупаемся? — спросил Федор.
— Что ты, вода еще очень холодная, — сказала Варвара.
Федор попробовал рукой воду:
— Холодная.
Он снял сапоги, раскрутил портянки, сел на валун и начал плескать себе на ноги. Варвара быстро развернула портянки — на них желтели разводы от пота.
— Постираю. У меня есть носки, — сказала она. — От мужа.
— Не стоит, я сейчас пойду.
— Потом воняют.
— Не беда.
— Хотя, правда, дома тебе выстирают, — тонко выгнув брови, сжала губы, отвернулась.
— Рыба, наверно, есть, — глядя на реку, проговорил наобум Федор и начал обуваться.
— Всю переглушили.
В селе одиноко, боязливо и звонко прокукарекал петух. Они слушали точно зачарованные.
— Один остался. На развод, — нерадостно усмехнулась Варвара.
— Разведет. Куры плодущи, — уверенно кивнул головой Федор.
Когда они вернулись в избу, со стола поднялся рой мух, на клеенке виднелось несколько хлебных крошек. Вещмешок лежал на своем месте, на скамье возле окна, но Федор понял, что его внутренности пошарили чьи-то руки.
— Паршивцы! Смотри, хлеб твой съели, — покачала головой Варвара.
— Мы вместе, — защитил детей Федор.
В окне промелькнула радостная и лукавая мордашка Фроси. Мелькнула и скрылась. В избу не пришла. Сеня тоже бегал где-то на улице: Федор разогнулся, светло и раздумывающе оглядел избу:
— Ну, все. Я двинул.
— Переночевал бы? Стемнеет скоро.
— Пойду. А то от тебя не выберусь.
— Смотри…
— Давай сядем.
— Давай, Федя.
Присели. Федор свернул цигарку и задымил. Варвара закашлялась. Он, как всегда в таких случаях, замахал своими длинными руками. На глаза ему попалось ведро с оторванной ручкой.
— Как же воду носишь, Варя? — впервые назвал он женщину по имени.
— Обеими руками, перед собой. Сенька отломал.
— Тяни-ка молоток. И пошукай гвоздь. Побольше.
Кривым ржавым гвоздем пробил дырку пониже ободка, всунул в нее ручку, сказал:
— Теперь сойдет, — и встал, перекинув за спину вещмешок, шагнул к порогу.
Варвара шагнула за ним.
— Провожу немного.
С улицы она приперла дверь колом, и Федор заметил:
— Полное доверие. Без замка.
— Красть нечего, — сказала Варвара.
Поросшая кудрявой муравой дорога петляла меж кустарников, мимо братских могил со звездочками на обелисках. Выглянувшее из туч низкое солнце заваливалось в поля, и там, далеко, хребтился пустынный в предвечернюю пору большак. Обгорелые, черные деревья тоскливо сторожили его. Женщина все время держалась за ремень солдата, и так, шагая в ногу, они миновали лощину с кустарником, поднялись на взгорье. Поток закатного солнечного света ослепил их. Все вокруг — и воронки, и черные деревья, и обычная неброская пестрота травы — было окрашено этим трепетным, ярко-рыжим светом.
— Дальше не пойду, — оказала женщине, зябко пожимая плечами.
— Счастливо тебе, — сказал Федор, размахивая почти пустым вещмешком.
— Спасибо за помощь, Федя.
— Какая там помощь!
И опять, как и в избе, медлил уходить.
— Обожди попутную. В такое время из Рубцовского совхоза ходят.
— Доберусь. Ты детишкам сшей одежду. Я там немецкий отрез оставил. На лавке, в углу.
— Ну к чему? Смотри, какой ты!
— Какой, какой! — передразнил он. — Свои туфли починить снеси. Расшлепала до ручки.
Она покорно ответила:
— Снесу, Федя.
— Ладно. Я пошел, — и вдруг, не глядя на нее, крупно и быстро зашагал по дороге, продолжая размахивать вещмешком.
«Оглянется — свидимся», — загадала Варвара.
Федор удалялся не оглядываясь. Она все стояла и смотрела вслед и пошла назад только тогда, когда фигура Федора скрылась за поворотом. Ей стало холодно, тоскливо и страшно одной в поле. И почему-то подумалось, что с детьми случилась какая-нибудь беда. Она свернула с дороги и, продираясь сквозь кустарник, побежала вниз, где чернело, таращилось оголенными печными трубами на пепелищах село.
IV
На безлюдном большаке Федору сделалось как-то не по себе… Всю войну, злые четыре года, пронес чувство к Любке, думал о ней в землянках, в траншеях под дождем, в госпиталях, в жару и в холод, в редкие минуты тишины после боя. Ведь ничего же и не было с этой женщиной. Чего же ему терзать себя? Не было… Но что-то родилось в душе. Чем дальше уходил от сгоревшей деревни, тем родней и ближе становилась она ему; из глаз не уходила картина, как пахали: разгоряченные лица женщин, березовая слега. Варвара, замирающая с ним рядом. А тут встали и заслонили все живое вокруг дети: сорвиголова Фрося с милой, родной своей шепелявостью, застенчивый, скромный Сеня. Чужие дети — не его. Что же так крепко въелись в кровь эти чужие дети? А потом туфли Варвары…
