Я плюю на то, что нахожусь в доме Божьем. Я кручусь, разворачиваюсь, бросаюсь на заднюю скамью, практически переваливаюсь через нее. Внезапно в моем левом кулаке оказывается горсть ткани его футболки, а правая рука поднята высоко над головой, готовая вот-вот обрушиться на лицо несчастного ублюдка…
…так похожее на мое собственное.
Он даже не моргает. Даже не реагирует на то, что я схватил его и собираюсь выбить ему передние зубы. Его глаза, темные, как полночь во мраке церкви, пронзают меня насквозь тревожным взглядом, который кажется мне слишком знакомым. На его лице появились морщины, обрамляющие рот, пересекающие лоб и уголки глаз, но волосы по-прежнему черные, как смоль, и ни одного седого волоска не видно. Он выглядит здоровым. Как будто держит себя в форме. Он всегда был тщеславным ублюдком.
— Если ты собираешься ударить меня, то давай, сделай это Алекс. Нам есть о чем поговорить, и я не вижу смысла тратить время на позерство.
— Позерство? — Смех пузырится у меня в горле. Так вот что он думает об этом? Что-то вроде членомерства между гормональным подростком и его трудолюбивым стариком? Он назвал мою мать сумасшедшей, но это у него, бл*дь, крышу сорвало. Я выпрямляюсь и отпускаю его, грубо толкнув.
— Тебе не следовало возвращаться сюда. Ты никому не нужен. Тебе здесь ни хрена не рады.
Я ухожу прежде, чем успеваю сделать какую-нибудь глупость. Я столько раз мечтал об этом моменте, как получу огромное удовольствие, выбивая из него все дерьмо за все, что он сделал с нами, но теперь, когда такая возможность представилась, я вижу, что это плохая идея. Если я позволю себе сегодня в таком состоянии ударить по мешку с дерьмом, то не смогу остановиться. Я убью его на хрен, и что же мне тогда останется? Гнить в тюремной камере всю оставшуюся жизнь, не имея возможности снова держать Сильвер в своих руках? Да, к черту все это. Он нихрена этого не стоит.
Я уже на полпути к выходу из церкви, когда до меня доходит, что он преследует меня.
— Разве ты не хочешь знать, как я узнал, что ты здесь? — спрашивает он.
— Нет.
— Байк у входа. Скаут. Прямо как тот старый Индиан, который был у меня раньше. Первый мотоцикл, на котором я ездил, Алессандро. У кого еще здесь может быть такой байк? И кто будет настолько глуп, чтобы ездить на нем в такую погоду?
— Ты что, думаешь, это какая-то дань уважения? Какой-то знак? — Я захлопываю дверь и выхожу под проливной дождь, который начался, пока я был внутри. — Я почти не помню, чтобы ты был дома. Какого хрена я буду помнить, какой у тебя был байк?
— Ты врешь, малыш. Ты прекрасно все помнишь. — Он хватает меня за плечо, пытаясь развернуть, но я отбрасываю его руку. Искренне удивлен, что он вообще попытался прикоснуться ко мне.
— Не надо, не делай этого. Не называй меня малышом. Сыном. Ни чем из этого.
Он потирает нижнюю губу, широко улыбаясь. Он уже промок с головы до ног, плечи его кожаной куртки потемнели от дождя, футболка спереди прилипла к груди.
— Так как же ты хочешь, чтобы я тебя называл? Чертов остряк?
Ха. Так забавно. Он на самом деле чертовски наслаждается этим. Я бросаюсь вперед, возвышаюсь над ним, на четыре дюйма. Я ещё и больше его. Гораздо, гораздо больше. Ему сорок пять лет, и он уже очень давно не дрался. По крайней мере, не в настоящей драке, с кем-то, кто действительно ненавидит его вонючие кишки. Я мог бы разорвать его на куски, и чертовски близок к тому, чтобы сделать это.
Джакомо качает головой, изображая разочарование. Не могу сказать, чем он разочарован, и мне действительно все равно. Все, что я знаю, это то, что мне нужно убраться подальше от этого куска дерьма, прежде чем я потеряю всякое чувство разума и логики.
— На случай, если ты забыл, сегодня хоронят Бена, — процедил я сквозь зубы. — Там, в Гринвуде. Как насчет того, чтобы сделать мне и ему одолжение и держаться подальше, а? Слишком поздно, старик.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Больше он за мной не идет. Он стоит на церковной стоянке, засунув руки в карманы, его взгляд следит за мной, пока я несусь к своему мотоциклу, надеваю шлем на голову, завожу двигатель и рвусь прочь сквозь дождь.
Только на полпути к кладбищу я осознаю, что на рукаве кожаной куртки моего отца красовалась нашивка «МК Дредноуты».
Глава 6.
Моё беспокойство, боль в сердце и печаль удваиваются, когда я смотрю, как священник начинает службу. Это так неправильно, что я здесь единственный человек. У Бена было много друзей в школе в Беллингеме. Некоторые из их родителей спрашивали разрешения привести своих детей, чтобы попрощаться, но Алекс запретил. Он оправдывался тем, что похороны не место для одиннадцатилетних детей, и был прав, но многие учителя Бена тоже хотели прийти. Он наотрез отказался принимать их в церкви или на кладбище. Мне пришлось бороться изо всех сил, чтобы самой прийти, а теперь... вот. Пустая церковь и угрюмый, лохматый старикан, рассеянно бормочущий над гробом Бена, старающийся изо всех сил... но недостаточно хорошо. Бен заслуживает гораздо большего.
Я не переставала плакать с тех пор, как села и священник начал говорить. Мои глаза словно забиты песком, вот почему я не замечаю человека, который бочком пробирается ко мне на скамье, пока он не оказывается почти на мне. Конечно же, это папа. Он грустно улыбается, садится, обнимает меня за плечи и притягивает к себе.
— Нехорошо было сидеть дома, — шепчет он.
Я так рада его видеть, что готова расплакаться. Но я уже плачу, поэтому сдаюсь и плачу еще сильнее. Сколько раз я говорила ему, чтобы он не приходил? По крайней мере, пять раз сегодня утром и в два раза больше прошлой ночью. Но ведь он мой отец. Он не слушал, потому что это его работа — иногда не слушать. Он знал, что я буду нуждаться в нем, поэтому пришел, хотя я недвусмысленно сказала ему не делать этого.
Служба коротка, и я плыву по ней, не слишком задумываясь теперь, когда рядом со мной папа. Священник в конце говорит о Бене очень красивые вещи, истории, которые я никогда не знала о нем. Как он любил танцевать. Что под своей застенчивой внешностью Бен любил петь и играть на пианино для людей, когда узнавал их немного лучше. Он хорошо разбирался в математике и был лучшим в классе по английскому языку. Он любил писать фантастические истории о пиратах и волшебниках, которые заставляли смеяться любого, кто их читал.
Когда священник объявляет об окончании богослужения, он говорит нам своим тихим, успокаивающим голосом, что гроб Бена будет доставлен прямо на кладбище, где над могилой будет прочитано еще одно короткое библейское чтение. Я слушаю, кивая головой, как безумная марионетка, затаив дыхание, чтобы не разрыдаться в церкви. При слове «могила» я чуть не рухнула на пол у ног священника.
Каждый раз, когда мое сердце бьется, мне кажется, что моя печаль раскалывает меня изнутри, долото и молоток медленно сводят меня на нет. И не важно, на скольких похоронах я побывала. Я никогда раньше не была на похоронах ребенка, и это просто... это чертовски мучительно. Как любой родитель может потерять ребенка и все еще дышать — это выше моего понимания.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Папа берет меня за руку и ведет по проходу к мрачному, промозглому зимнему утру, которое ждет нас снаружи. Дойдя до выхода, мы оба останавливаемся на верхней ступеньке скользкой каменной лестницы. На полпути вниз сидит Алекс, один, не обращая внимания на дождь, который яростно хлещет по его дрожащему телу. Его рубашка прилипла к широкой спине, темные волосы промокли.
— Вот. — Папа открывает большой черный зонтик, который принес с собой, и протягивает мне ручку. И тут же дождь барабанит по натянутой ткани, ревя, как гром. — Я пойду, подожду в машине, — говорит он мне. — Если тебе что-нибудь понадобится, помаши мне рукой.
