После обеда тетя первой поднялась из-за стола и удалилась. Мешковский отправился к себе, Беата, прощаясь, напомнила ему:
— Не забудьте про вечер!
Оставшись один, он мысленно вернулся к разговору за обедом. Значит, Беата из богатой семьи? Он невольно вспомнил, как она горячо рассуждала о политике. Это воспоминание неприятно кольнуло его. «Да, характером бог Беату не обидел! Это сразу видно, — размышлял он. — А собственно говоря, чего я ломаю себе голову над этим вопросом? Какое мне дело до ее политических взглядов?» Но тут же почувствовал, что неискренен с самим собой. Ему не хотелось признаваться, что откровения Беаты были неприятны, и, пытаясь заглушить эти мысли, он заключил: «Главное, что она мне нравится как женщина, а беседовать с нею о политике я не собираюсь».
XIV
Закончив подготовку к завтрашним занятиям, заместитель командира взвода Добжицкий аккуратно сложил карту и тетради. Он собирался было подняться с неудобной, чересчур маленькой для него скамейки и выйти покурить, но в это время в аудиторию вошел Казуба в сопровождении незнакомого офицера.
— Встать! Смирно! — подал команду Добжицкий.
— Вольно, вольно! Садитесь! — приказал Казуба и, обращаясь к стоящему позади хорунжему, сказал: — Это второй взвод, которым будет командовать Мешковский.
Строгое лицо Добжицкого выражало готовность к выполнению дальнейших указаний. Всегда серьезный и малоразговорчивый, он сумел завоевать авторитет у начальства. Казуба и другие командиры считали, что из него выйдет хороший офицер. Коллеги же вначале обижались на его сухость и замкнутость, но потом прониклись к нему уважением. Теперь он смотрел на офицеров холодными, бесстрастными глазами и думал: «Это и есть наш новый политрук. Деревня, по роже видно, с ним особых хлопот не будет. Справились со Слотницким, справимся и с этим, как его там… Брылой. Интересно, чем она привлекают к себе людей? Слотницкий, понятно, мечтал о карьере. А этого дурака наверняка соблазнили офицерскими погонами».
Тем временем Казуба тихо сказал Брыяе:
— Мне надо: забежать в учебную часть, а вы, если хотите, можете пойти на квартиру и отдохнуть.
Брыла заколебался.
— Рановато, — сказал он неуверенно и вдруг решился: — А знаете что, я останусь здесь, поговорю с ребятами…
Казуба обрадовался, но не показал этого. С удовлетворением подумал: «Этот Брыла нравится мне. Похоже, он действительно собирается честно работать».
Заканчивалось время, отведенное на самоподготовку, в большинство курсантов уже не занимались. До прихода офицеров в аудитории царили приглушенный шум, разговоры и смех. Теперь же, когда появилось начальство, все снова взялись за учебники и тетради. Коротко остриженные головы склонились над ними с подчеркнутым усердием.
Брыла медленно прошел вдоль столов, с интересом разглядывая курсантов. Потом вернулся на середину и остановился возле свободного стола. Присев на его крышку, спросил:
— Ну, ребята, как жизнь в училище?
Курсанты подняли головы. Брыла перехватил их любопытные, но не слишком доброжелательные взгляды и подумал: «Откуда в них эта настороженность?»
За всех, как старший по званию, ответил заместитель командира взвода:
— Хорошо! — и тут же добавил: — А почему должно быть плохо?
— Из каких мест прибыли? — задал следующий вопрос Брыла, раздумывая одновременно о том, как преодолеть равнодушие курсантов.
Снова за всех ответил Добжицкий:
— Большинство здешние, из Люблинского воеводства…
И вдруг кто-то из курсантов неожиданно спросил:
— А вы, товарищ хорунжий, судя по акценту, наверное, с востока?
Брыла усмехнулся:
— Я? Да нет… из Дембицы.
Добжицкий поинтересовался:
— Из Дембицы? У меня был там друг. Может, знаете его? Учился в гимназии…
— А как его фамилия?
У Добжицкого никаких знакомых в Дембице не было, и задал он вопрос преднамеренно.
— Как же его звали? — делая вид, что пытается вспомнить, проговорил он. — Закончил гимназию в тридцать девятом. Высокий такой блондин…
— Я в гимназии не учился, — сказал Брыла. — Работал подмастерьем у слесаря…
В этот момент Добжицкий нагнулся за книгой, которую умышленно столкнул локтем со стола, а когда выпрямился, на его лице уже не было улыбки.
«Безграмотный мужик, — подумал он, — тем лучше…»
Брыла не отступал. Несмотря на первую неудачу, он решил расшевелить ребят, втянуть их в разговор. Взглянул на лежавшие на столах учебники и спросил:
— А вам артиллерия нравится?
Взвод оживился. Сидевший ближе всех к нему курсант воскликнул искренне и неподдельно:
— Очень!..
— Это, наверное, самый интересный из всех родов войск, — добавил другой.
— А преподаватели?
— Отличные… — раздалось несколько голосов.
Брыла удовлетворенно улыбнулся.
— А ваш любимый предмет?
Курсанты старались перекричать друг друга:
— Техника!
— Топография!
— А политическая подготовка? — спросил Брыла.
В аудитории воцарилось неловкое молчание. Из угла донесся чей-то неуверенный голос:
— Тоже…
Брыла спрыгнул со стола и, смеясь, направился к кафедре.
— Чувствуется, что политика порядком надоела вам. Верно?
Снова тот же голос ответил неубедительно:
— Не-ет…
— Вижу, вижу! И знаете, что я об этом думаю? Что это, по-видимому, какое-то недоразумение. Не может быть, чтобы вас не интересовали ни ваша жизнь, ни ваше будущее. А ведь на наших политзанятиях мы будем говорить именно об этом. — Окинув взглядом ребят, догадался, что они не поняли смысла его слов. — На наших занятиях речь пойдет о том, какую Польшу мы хотим построить после победы, каковы были причины наших поражений. Думаю, что это должно вас интересовать.
Добжицкий ухмыльнулся. После недавних событий в училище он был почти уверен, что батарея неохотно примет нового замполита. Верил, что в сложившейся ситуации ему нетрудно будет помешать политической работе и довести дело до нового конфликта.
Тем временем завязался оживленный разговор. Когда хорунжий уже начал было сомневаться, удастся ли ему наладить контакт с курсантами взвода, недоверие вдруг исчезло. Возможно, на это повлияла атмосфера, в которой велся разговор, а может, открытое, добродушное лицо хорунжего. Во всяком случае, ребята теперь говорили свободно, улыбаясь и подшучивая друг над другом,
Добжицкий заметил эту перемену и помрачнел. Хотя на лице застыла привычная маска равнодушия, мозг его лихорадочно работал: «Что это они так быстро с ним подружились? Смотрите-ка, как он запросто с ними беседует. А может, он и не такой уж лапоть? Его дружеское расположение к ним может стать впоследствии очень опасным. Правда, и эти щенки не оправдали надежд. Достаточно нескольких теплых слов, и они уже готовы идти за кем попало».
Один из курсантов — Заецкий — с деланной серьезностью рассказывал Брыле о политзанятиях, которые вел подпоручник Слотницкий.
— Видите ли, товарищ хорунжий, у нас были до этого определенные трудности с политзанятиями и из-за голоса подпоручника Слотницкого…
— Из-за голоса? — удивился Брыла.
— Ну да, из-за голоса. — И Заецкий посмотрел на окружавших его товарищей, словно ища поддержки.
Сидевший рядом с ним курсант Чулко кивнул.
— Верно, — проворчал он.
— Продолжайте! — настаивал Брыла.
Заецкий наконец решился:
— Подпоручник Слотницкий читал на занятиях свои конспекты так монотонно, что, несмотря на все усилия, любого бросало в сон. Знаю это по себе. Как только начнет читать лекцию, минут десять — пятнадцать еще слушаешь, а потом глаза сами по себе закрываются. А через минуту я уже вижу не одного, а двух подпоручников. И если мой сосед не толкнет меня, то, как бы я ни старался бодрствовать, все равно засыпаю.
Ребята от души смеются. Заецкий рассказывает это совершенно серьезно, без тени улыбки, поэтому Брыла тоже смеется.
Затем хорунжий переводит разговор на другую тему. Он доволен, что узнал еще об одной причине неудач своего предшественника, но не желает допускать насмешек в адрес отсутствующего коллеги.
— У нас так не будет, — обрывает Брыла Заецкого. — Во-первых, я не собираюсь читать вам конспекты. Но не это главное. А во-вторых, когда я увижу, что вы клюете носами, устроим перерыв и будем заниматься гимнастикой… После пятнадцати — двадцати приседаний вряд ли вы захотите спать.
Ребята уже доброжелательно смотрят на нового замполита. Тот начинает рассказывать какую-то новую интересную историю.
Вдруг из коридора доносится голос дневального:
— Приготовиться к ужину!
Хорунжий прерывает рассказ.
— Ну, что поделаешь, закончу в другой раз, — говорит он, вставая. — Приятного аппетита.
