— И чем же? — спросил он.
— Тем, что вы свои сапоги износили в тылу, а я свои — на фронте. Очевидно, это вас так и веселит…
Воцарилась тишина. Мешковский внимательно посмотрел на усача. Тот, не ожидая такого отпора, уставился на Мешковского круглыми от удивления глазами. Спустя минуту его лицо покрылось сеточкой мельчайших морщин, и он закатился неудержимым искренним смехом.
— Ха-ха-ха! Ну и врезали вы мне! Ха-ха-ха! А вам, оказывается, палец в рот не клади! — гоготал он, безуспешно пытаясь сдержать смех. — А об интендантской службе вы такого же мнения, как был раньше и я, когда находился на фронте. Меня-то ваши слова особенно не задели, поскольку один сапог я ношу на протезе — потерял ногу в бою. А этим, — показал он на молодых подофицеров, снова склонившихся над бумагами, — уклоняющимся от фронта, задали перцу. Теперь вы для них заклятый враг. Без меня здесь теперь ничего не добьетесь…
Он выбрался из-за стола и, прихрамывая, подошел к подофицеру, которому передал до этого требование на обмундирование Мешковского. Сразу став серьезным, проверил, что тот написал на квитанции.
— Ну что же ты, Михальчук! Почему выписал кирзовые сапоги?
— Вы же сами, товарищ подпоручник, сказали… — пытался защищаться капрал.[7]
— Надо иметь соображение. Ты же видишь, что это боевой офицер, прибыл прямо с фронта. Выписывай хромовые…
Мешковский покидал вещевой отдел, обуреваемый противоречивыми чувствами. Он был зол на себя, но тепло вспоминал усача.
Дважды в течение одного дня показал себя дураком! Утром вышло так, будто бы он хвастался перед дежурным офицером тем, что прибыл в училище с фронта, и теперь, с этим подпоручником! Не мог же он знать, что тот инвалид! И опять попал впросак. Если дела пойдут так и дальше, то долго в училище не задержится. А может, это не так уж и плохо? Может, он сможет вернуться в свою часть?
X
Огромное помещение склада для обмундирования пропиталось тяжелым, затхлым запахом кожи и армейского сукна. Между тесно стоящими полками и стеллажами с трудом пробивался сквозь полумрак тусклый свет немногочисленных лампочек. Мешковский протянул требование заспанному капралу. Тот прочитал его и бросил через плечо:
— Шеф, пришли за обмундированием!
Из глубины склада вначале донеслись звуки переставляемой стремянки, а уже потом ответ:
— Сейчас, сейчас иду.
Мешковский вынул портсигар, но кладовщик вежливо обратил его внимание на табличку «Курить запрещено». Минуту поколебавшись, офицер предложил:
— Пока вы приготовите, я выйду покурю.
В коридоре он с жадностью затянулся несколько раз, погасил окурок и вернулся на склад.
Его ослепил яркий свет. Пока он отсутствовал, над стойкой, отделявшей контору от складских помещений, зажгли сильную лампу. И вдруг раздался радостный возглас:
— Кого я вижу! Подпоручник Мешковский! Вот это встреча!
За стойкой стоял невысокого роста немолодой подофицер, на лице которого выделялись рыжие от табачного дыма усы.
Мешковский сразу же узнал его. Они пережили вместе немало незабываемых дней. И теперь воспоминания нахлынули на него.
— Сусла! — радостно воскликнул он. — Провались я на этом месте! Вот это встреча!
Их разделяла стойка. Подофицер вышел из-за нее и, явно волнуясь, спросил:
— А вы, товарищ подпоручник, не обидитесь, если я вас расцелую?..
* * *
Немного успокоившись, Сусла отошел на несколько шагов и стал разглядывать Мешковского.
— Возмужали. Да, очень возмужали, Но абсолютно не изменились. Остались таким же, как тогда, в августе, когда пришли в наш полк. Хорошо помню, как будто это было вчера…
Мешковский хорошо знал старого подофицера. В полку, куда он, желторотый курсант, был направлен в августе 1939 года, Сусла служил уже не первый год. Потом, в жаркие сентябрьские дни, их полк в первом же бою понес большие потери. Вскоре стало не хватать орудий, брошенных в ходе панического отступления, сбежали командиры, и тогда командование над группой пеших артиллеристов принял на себя старший по званию — недавно произведенный в подпоручники Мешковский. В это время и завязалась его дружба с подофицером Суслой.
Сусла всегда должен был во что-то или в кого-то верить. Не умея мыслить самостоятельно, он свято верил во все, во что ему велели верить: что Пилсудский — чуть ли не бог, что Рыдз-Смиглы — это его преемник, что война с Германией продлится с полгода и закончится взятием Берлина. Верил, что, если понадобится, каждый польский офицер, выполняя свой долг, отдаст не раздумывая свою жизнь за Родину. Верил, что командир полка — это опытный военачальник, а командиры дивизионов — герои. Верил, наконец, что Польша является такой, какой должна быть.
Сентябрь тридцать девятого градом бомб разрушал города, через которые они отступали, а вместе с ними и мировоззрение Суслы. Полетели ко всем чертям его представления о том, что было для него свято и неприкосновенно. Герои удрали, как только представился случай. Сусла смотрел на все это широко открытыми от удивления глазами. Он видел факты, которые никак не соответствовали внушенным ему догмам. Наследником славы героев, всех добродетелей и достоинств, которыми наделил их Сусла, стал в его глазах Мешковский, единственный офицер, который остался до конца с остатками разгромленного немцами полка. Сусла, преклонялся перед ним. Он выплакал на груди Мешковского накопившуюся в нем горечь своих утрат — ему трудно было расстаться с кумирами, в которых верил. И не во что теперь было верить…
Они вместе пробирались на восток, через Келецкое и Люблинское воеводства, обходя стороной дороги и населенные пункты, ускользая от наступающего противника.
Расстались, переодевшись в штатские. Обнимаясь на прощание, Сусла исколол своего подпоручника усами, как и теперь при встрече.
— Когда я увидел солдат в польской форме, во мне что-то шевельнулось, я не выдержал и сразу же вступил добровольцем в Войско Польское, — ответил он на вопрос, как попал в училище. — А до освобождения воеводства Красной Армией всю войну просидел у зятя в деревне.
— Ну и как вам здесь живется?
— Хорошо. Не могу жаловаться. И чтобы вы знали, товарищ подпоручник, я во время оккупации многое понял, глаза на все открылись. Люди объяснили. И прежде всего зять. Может, слышали о нем? Его фамилия Блыск…
Поняв, что Мешковскому это ничего не говорит, добавил:
— Аловец, партизан. Боевой парень.
— А вам нравится наше войско?
— Нравится, еще бы. Оружие отличное… Такого у нас никогда не было. Знаете, товарищ подпоручник, вот выхожу каждый день после работы из училища, смотрю на артиллерийскую технику и только теперь понимаю, как плохо мы были тогда вооружены. Да у нас практически ничего не было, кроме устаревших французских полевых орудий. А нам говорили…
Сусла вошел в раж и целых полчаса горячо рассуждал о политике. Одновременно «одевал» Мешковского. Давал все, как сам признался, из загашника. Когда капрал приносил какую-нибудь вещь похуже, он набрасывался на него, обзывал олухом и болваном и многозначительно заканчивал:
— Ты что, не знаешь, кто этот подпоручник? Да это золото, не офицер! Такого днем с огнем не сыщешь. А ты даешь ему хлопчатобумажный свитер…
Мешковский здесь же и переоделся. Так распорядился Сусла, который решил сменить ему и нижнее белье.
— У меня осталось немного хорошего, шерстяного, надо пользоваться случаем.
Офицер вышел со склада переодетый буквально с ног до головы. Прощаясь, подофицер добился от него клятвенного обещания, что тот в ближайшие дни снова навестит его.
— Не забывайте старого друга! — крикнул он вдогонку.
В общем отделе Мешковского ждало направление — во второй взвод шестой учебной батареи. Начальник отдела рассказал ему в нескольких словах, что батарея считается трудной — почему, так и не объяснил, — что на легкую жизнь пусть не рассчитывает. Сегодняшний день он может посвятить личным делам, а завтра, сразу же после подъема, должен явиться к командиру батареи.
«Начинается», — с грустью подумал Мешковский.
Он собрал свои скудные пожитки и собрался было выйти в город — поискать квартиру, но передумал. Ему захотелось поскорее увидеть батарею и новых товарищей.
«Забегу на полчасика. Познакомлюсь с офицерами. Завтра легче будет приступать к обязанностям…» — решил он.
XI
Батарея размещалась на четвертом этаже в одном из флигелей главного корпуса. Над входом висел красивый плафон с разноцветными аппликациями из бумаги с изображением перекрещенных орудийных стволов, сабель и знамен. В центре виднелась большая цифра «6».
Стеклянные двери, ведущие в помещения батареи, украшали яркие, искусно сделанные витражи, представляющие различные батальные сцены. Мешковский, присмотревшись поближе к этим маленьким шедеврам, с удивлением обнаружил, что они нарисованы на восковой бумаге и наклеены на стекло.
