К этим докторам, в задачу которых входит объяснить меня при самой скудной информации, я не питаю ничего, кроме симпатии. Я делаю все от меня зависящее, чтобы помочь им. Но не забываю, что я пациент, со стороны которого было бы наглостью принимать слишком активное участие в определении диагноза. И если, пока мы медленно продвигаемся по лабиринту моей истории, я завижу вдали аллею со всеми признаками света, жизни, свободы и славы, то я приглушу свои нетерпеливые выкрики и побреду за своими добрыми слепыми докторами. Потому что кто я такой, чтобы утверждать, будто моя счастливая, залитая солнцем аллея после какого-нибудь, едва приметного для человеческого глаза поворота не приведет нас снова к бесцельному кружению? Или что упорное продвижение моих докторов вперед черепашьим шагом не приведет меня однажды к калитке сада?
Как же это так, должны спросить они себя, человек, занятый творческой работой, в которую он вкладывает душу, вдруг страдает от фантазий, будто он заключен в тюрьму из собственного тела, и так несчастлив в браке, что пытается убить собственного ребенка? Как же могут подобные данные сосуществовать в биографии одного человека? Мои доктора в самом деле озадачены. Я смотрю в их серьезные, честные глаза за стеклами очков, делающих их похожими на молодых сов: они искренне хотят меня понять в свете истории болезни, которую они читают дома в своих кожаных креслах, когда хорошенькая молодая жена хлопочет на кухне, а детишки уснули, обняв своих игрушечных зайчиков, — я все это знаю, ведь мы братья по классу, — так что мне тоже грозит стать историей болезни, которую поставят на полку, и их собственный сон о смерти отпустит их.
Я смотрю им в глаза и думаю: вы хотите знать, что со мной такое, а когда поймете это, утратите ко мне интерес. Именно мой секрет притягивает вас, в нем моя сила. Но узнаете ли вы его когда-нибудь? Когда я думаю о сердце, в котором содержится мой секрет, мне представляется нечто закрытое, мокрое и черное, как, скажем, поплавок сливного бачка. Заключенное в моей груди — этом сундуке с сокровищами, — поглощающее темную кровь, оно совершает свой слепой круговорот и не умирает.
Гипотеза, которую они проверяют, заключается в следующем: близкий контакт с военным проектом сделал меня бесчувственным к страданию и создал во мне необходимость насильственно решать жизненные проблемы, одновременно вызывая у меня чувство вины, что проявилось в нервных симптомах.
Когда очередь доходит до меня, я свидетельствую, что так же глубоко ненавижу войну, как любой человек. Я занялся войной во Вьетнаме лишь потому, что хотел, чтобы она закончилась. Я хотел, чтобы закончились борьба и сопротивление и я мог бы стать счастливым, и мы все были бы счастливы. Я верю в жизнь. Я не хочу видеть, как люди гибнут напрасно. И я не хочу видеть детей Америки, отравленных чувством вины. Вина — это черный яд. Я привык сидеть в прежние дни в библиотеке, чувствуя, как черная вина хихикает в моих венах. Мною завладели. Я себе не принадлежал. Это было невыносимо. Вина проникала в наши дома через телевизионный кабель. Наши трапезы проходили под сверкающим стеклянным глазом этого зверя, притаившегося в самом темном углу. Здоровая пища, которую мы отправляли в рот, попадала в едкие лужи. Было неестественно выносить такие страдания.
Своим докторам я говорю обо всем этом с горящим взором и истерическими нотками, которые заметны даже мне. Доктора меня утешают. После ленча я принимаю свою таблетку и сплю.
Фотографии исчезли. У меня были фотографии моих самых страшных мучителей, пока их у меня не украли. Я их ни с кем не спутаю. Я узнаю их на Страшном суде. Я увижу их в аду. Я пытаюсь увидеть их во сне, как в прежние времена, но теперь у меня другой сон, и они не приходят. Пока я за этими стенами, рядом с моими врачами, я силен как крепость, и они знают, что им до меня не добраться. Они ждут, когда я отсюда выйду, и уж тогда набросятся на меня. Действуя по своим учебникам, они не открываются перед более сильным противником. Здесь я в безопасности. Но что мне делать в меблированных комнатах на рассвете или в моей маленькой квартире в жаркий полдень, когда они явятся со своими безмятежными улыбками, сверкая черными глазами? Я напрягаюсь изо всех сил, чтобы вызвать их, потому что должен встретиться с ними лицом к лицу, одолеть, изгнать их сейчас, пока они слабы, а я силен. Если бы у меня были фотографии, чтобы напомнить о них, мне было бы легче. Я пытаюсь увидеть сон наудачу. Ставлю свой будильник на четыре часа утра: когда сон прерван, это способствует появлению сновидений и помогает вспомнить. Сегодня утром у меня возникло ощущение, будто прохладное бедро прикасается к моему бедру. Я выплыл на поверхность и обнаружил, что улыбаюсь. Сегодня утром я расскажу об этом в беседе с врачами. Им очень помогает то, что я записываю свои сны, а сны о женщинах, я уверен, так же важны для моего излечения, как сны о Вьетнаме. Поскольку я занимался мифами, то способен время от времени удивить их каким-нибудь прозрением-точное замечание здесь, оригинальная мысль там. Думаю, они считают меня исключительным пациентом, который беседует с ними на равных. Я счастлив, что могу немного облегчить им жизнь.
Я горю желанием во второй раз столкнуться с жизнью, но я не тороплюсь выйти отсюда. Нужно еще разобраться с моим детством, прежде чем мы доберемся до дна моей истории. Моя мать (о которой я до сих пор не упоминал) с наступлением ночи расправляет свои крылья вампира. Мой отец далеко — он солдат. В своей келье, где в углу личный туалет, в самом сердце Америки я предаюсь размышлениям. Очень надеюсь обнаружить, чья же я ошибка.
1972–1973
Рассказ Якобуса Кутзее
Предисловие переводчика
Философия истории — вот что важно
Гюстав Флобер
Редактор и автор послесловия С. Дж. Кутзее
Перевод Дж. М. Кутзее
«Het relaas van Jacobus Coetzee, Janzoon» впервые был опубликован в 1951 году под редакцией моего отца, покойного доктора С. Дж. Кутзее, для общества «Ван Плеттенберг». Этот том состоял из текста «Relaas» и введения, написанного на основе курса лекций о первых исследователях Южной Африки, который мой отец ежегодно читал в Стелленбосхском университете в 1934–1948 годах.
Настоящее издание — это перевод рассказа Якобуса Кутзее с голландского и перевод с африкаанс введения моего отца (я взял на себя смелость поместить его после текста, как послесловие). В Приложении я добавил перевод официальных показаний Кутзее под присягой. Кроме того, я внес еще одно изменение: восстановил несколько небольших отрывков, опущенных в издании отца.
Выражаю признательность доктору П. ван Йогуму за советы, касающиеся тонкостей перевода; обществу «Ван Плеттенберг» и миссис М. Дж. Потгитер за помощь в подготовке машинописного оригинала, а также сотрудникам Южноафриканского национального архива.
Пять лет тому назад Адам Вейнанд, Ублюдок (тут нечего стыдиться), сложил пожитки и отправился в край племени корана. У него были свои трудности. Люди знали, откуда он, знали, что его мать из племени готтентотов, что она мыла полы, выносила мусор и делала все, что ей прикажут, до самой смерти. Он переселился к корана, и они его приняли и помогли, они простой народ. Теперь Адам Вейнанд, сын той женщины, богатый человек, у него десять тысяч голов скота, земли столько, что он едва успевает ее объезжать, и полно женщин. Различия повсюду стираются: они возвышаются, мы опускаемся. Прошли те времена, когда готтентоты клянчили корочку хлеба у черного хода, а мы щеголяли с серебряными пряжками и продавали вино Компании. Некоторые из наших людей, когда перегоняют скот на новые пастбища, живут как готтентоты — в палатках. Наши дети играют с детьми слуг, и неизвестно, кто кому подражает. Как можно держать дистанцию в трудные времена? Мы принимаем их образ жизни, следуя за своим скотом, а они — наш. Если они всё еще пахнут как готтентоты, то и некоторые из наших — тоже: проведите зиму в палатке в Рогевелде, когда такой холод, что не отойти от костра, а вода замерзает в бочке, и нечего есть, кроме лепешек и баранины, — и скоро от вас будет нести, как от готтентотов — бараньим жиром и дымом костра из колючего кустарника.
Пропасть, которая отделяет нас от готтентотов, это христианство. Мы христиане, народ с предначертанной судьбой. Они тоже принимают христианство, но их христианство — пустой звук. Они понимают, что крещение — это способ защитить себя; они неглупы, они знают: если они обвинят вас в том, что вы плохо обращаетесь с христианином, это вызовет сочувствие. Что до остального, то им безразлично, быть ли христианином или язычником, — они охотно будут петь ваши гимны, если это означает, что потом они все воскресенье могут набивать себе брюхо вашей едой. Загробная жизнь для них ровным счетом ничего не значит. Даже дикий бушмен, который верит, что будет охотиться на антилопу среди звезд, и то религиознее. Готтентот заточен в настоящем. Ему все равно, откуда он пришел и куда уйдет.
