— Открой коробку с табаком и дай каждому из них по два дюйма, — приказал я Клаверу. — Два дюйма. Не больше.
Толпа опять расступилась перед ним, на этот раз распевая ритуальную песню охотников: «Попадись в мою ловушку, дикий гусь, сунь свою длинную шею в мою ловушку, и я накормлю тебя личинками древоточца». Плате снова появился, он и остальные мои слуги тоже смеялись, правда прикрыв рот рукой.
Клавер залез в фургон и под радостные возгласы вынырнул оттуда с коробкой табака весом в шесть фунтов. Сняв крышку, он начал медленно нарезать табак на порции в два дюйма и передавать их в протянутые руки готтентотов. В толпе возникла давка, и послышался шепот, постепенно переросший в выкрики: «Еще! Еще!» Вол стоял возле меня и щипал траву. Его хозяин находился среди людей, дерущихся за табак. Клавер бросил на меня нерешительный взгляд. «Больше не давай!»-крикнул я. Он меня услышал. Один готтентот попытался забраться в фургон. Клавер ударил его по пальцам, и тот упал назад. Кто-то зажал коробку с табаком между ногами. Клавер попытался схватить вора, но промахнулся. С минуту коробка плыла высоко над толпой, переходя из рук в руки. Потом она накренилась, и двадцать человек начали драться за понюшку табака. Клавер нырнул в толпу, несомненно борясь за справедливость. «Оставь их!» — закричал я и, воспользовавшись возникшей свалкой, подъехал и хорошенько стегнул запряженных волов. Они всхрапнули и начали тянуть фургон. Я погнал упряжку, нахлестывая волов и надавливая им на нос рукояткой хлыста. Фургон дернулся вперед. Готтентоты подняли крик. Мои люди бросились по своим местам. Появился Клавер — запыхавшийся, без шапки. Большинство волов из второй упряжки тащились за нами, нескольких отвязали готтентоты. Я оставил их: ведь мы не удирали, а просто перестраивались, со временем мы вернем себе свое. Мы двигались со всей скоростью, на которую были способны, — то есть со скоростью шагающего человека. Но теперь готтентоты бежали за нами с воплями и визгом. Я счел неразумным палить в них. Они не проявляли враждебности. «Вернитесь!» — орали они. Я приказал вознице не обращать внимания. Потом я отстал, чтобы занять позицию позади удаляющегося фургона, лицом к приближающимся дикарям. Я поднял руку.
Они подошли к самой морде моей лошади, остановились и начали тихо переговариваться, с любопытством поглядывая на меня и щурясь на солнце, как маленькие дети. Я молчал, пока все не подтянулись. Четыре моих отставших вола разбрелись, пощипывая травку. Фургону меня за спиной удалялся в безопасное место. Я начал:
— Мы пришли в страну народа намаква с миром в наших сердцах. До нас дошло много рассказов о богатстве и щедрости народа намаква, о его искусных охотниках. Много лет мы жаждали встретиться лицом к лицу с народом намаква и передать ему привет от нашего великого Капитана, жилище которого находится на мысе Доброй Надежды, где сходятся большие моря. А в доказательство того, что мы пришли с миром, мы привезли с собой много подарков для народа намаква: табак, медь, огненные коробки, бусы и еще разные вещи.
Все, что мы просили у народа намаква, — продолжал я, — это право беспрепятственно путешествовать по их стране и охотиться на слонов, бивни которых ценятся у моего народа. Но что же мы находим, после того как пересекли пустыни, горы и реки, чтобы добраться до земли намаква? Мы видим, что к нашим слугам относятся с презрением, наш скот угоняют, наши подарки топчут ногами, как будто они не имеют никакой цены. Что же мы должны рассказать о народе намаква нашему собственному народу на юге? Что они не знают, как встречать незнакомцев, и не соблюдают законов гостеприимства? Что они бедны и вынуждены красть волов у каждого, кто проезжает мимо? Что они — завистливые дети, которые ссорятся из-за подарков? Что у них нет вождей, власть которых они уважают?
Нет, я был бы лжецом, если бы рассказал у себя дома такое. Потому что я знаю: намаква — мужчины, настоящие мужчины, сильные, щедрые, благословленные великими правителями. Несчастливые события сегодняшнего утра пройдут, они — сон, их не было, они забыты. Оставьте себе то, что взяли. Но давайте впредь вести себя как мужчины, уважать собственность друг друга. То, что мое, — это мое: мой скот, мой фургон, мое добро. То, что ваше, — это ваше: ваш скот, ваши женщины, ваши деревни. Мы будем уважать то, что ваше, а вы будете уважать то, что наше.
Я счел эту угрозу, произнесенную тоном учителя в классе, уместной, когда, надеясь прочесть у них во взгляде пламенный отклик, к третьему абзацу своего выступления обнаружил только скуку и отсутствие внимания. Ирония и морализаторство, свойственные ораторскому искусству, но трудно переводимые на язык намаква, были совершенно чужды разуму готтентотов. Они не ответили на мою речь действием — она вообще осталась без ответа. Человек верхом на воле за неимением трубки и огнива жевал табак. Повисла тишина. Я обескуражен. Готтентоты все еще смотрели на меня — прищурившись, с любопытством и довольно дружелюбно. Возможно, на своем коне, с солнцем за правым плечом, я выглядел как бог, такой бог, какого у них еще не было. Готтентоты-примитивный народ.
— В какой стороне ваша деревня?
Они радостно оживились:
— Там, там! — Они указали на медленно удалявшийся фургон.
Итак, у меня будет одной заботой меньше.
— Далеко?
— Недалеко, недалеко!
— Тогда я буду счастлив отправиться вместе с вами в дружбе и согласии! Давайте забудем то, что случилось! Гоните волов! — И вместе со смеющимися дикарями, шагавшими рядом и цеплявшимися за мои стремена, я направился вслед за фургоном, полный опасной эйфории человека, который принял решение.
Лагерь готтентотов был разбит на берегу одного из ручьев, питающих реку Леувен. Он состоял примерно из сорока хижин, расположенных по кругу, плюс еще пять, которые стояли обособленно, за ручьем. Эти хижины предназначены для женщин, у которых менструация: в этот период им не разрешено общаться с мужьями и заниматься скотом. Все хижины построены одинаково: маты из древесной коры и шкуры животных, натянутые на полушарие из сплетенных веток, воткнутых в землю и связанных вместе наверху. На самой вершине — отверстие, позволяющее готтентоту, лежащему в хижине ночью, созерцать небо. Однако это не привело готтентотов ни к особым отношениям с небесными богами, ни к астрологии. Это всего лишь отверстие, через которое выходит дым.
Одна группа готтентотов поспешила вперед, обогнав фургон, чтобы принести в лагерь новость о нашем прибытии. Когда мы там появились, навстречу высыпала взволнованная ватага мальчишек и множество собак. В лагере женщины с младенцами и хорошенькие десятилетние девочки, прятавшиеся за ними, глазели на нас, позабыв о стряпне. Дым тонкими струйками поднимался в небо.
Опасаясь, что, если я не приму мер предосторожности, фургон обчистят вороватые юнцы, я остановился, не доезжая до лагеря, и приказал моим людям хорошенько спрятать наши припасы под брезент. Оставив их выполнять эту работу, а также приказав охранять фургон и скот и стоять насмерть, но не провоцировать инцидентов, я поскакал в деревню, а остатки моей свиты, состоявшей из дикарей, следовали за мной по пятам.
Я забыл про ужасы, которые жизнь общины готтентотов являет душе цивилизованного человека. Тощая собака, которая бьет хвостом по земле; она привязана к скале таким коротким обрывком ремня, что не может достать до него зубами. Запахи у столба, где забивают скот. Мухи, сосущие слизь на губах у детей. Обгоревшие ветки в пыли. Панцирь черепахи, побелевший оттого, что ее пекли на костре. Поверхность жизни повсюду растрескалась от голода. Как они могли выносить насекомых, среди которых жили?
Я выехал на поляну в центре лагеря и остановился. Кольцо готтентотов сомкнулось вокруг меня. Сопровождавшие меня уже оживленно сновали в толпе, болтая и смеясь. Кое-кто из мрачных женщин перекидывался с ними словами. Я прикинул — тут было человек двести. Мальчишки пробрались вперед и сидели на корточках, внимательно меня разглядывая. Меня называли Длинный Нос. Терпеливо, подобный конной статуе, я ждал, пока меня примет вождь племени.
Готтентоты не понимают церемониала и выказывают лишь поверхностное почтение к власти. Их вождь не мог меня принять. Он был старый, больной, возможно умирающий. И тем не менее я хотел его увидеть. Я настаивал. Я спешился и вынул из подсумка свои подношения. Пожав плечами и улыбнувшись друг другу, они проводили меня всей шепчущейся ордой к открытой двери хижины. Согнувшись, я шагнул внутрь. Они ввалились вслед за мной — сколько поместилось. Внутри было полно мух и пахло мочой. На ворохе шкур лежал человек. Больше я ничего не мог различить в сумраке. У изголовья сидела девушка, отгоняя мух веткой. Маленький человечек толкнул меня под локоть и сунул мне в свободную руку чашку. Я взглянул на него. Он улыбнулся и кивнул. Я отхлебнул. Это было кислое молоко, сдобренное чем-то — кажется, медом.
