Его отчислили. Он уезжал в Брянск. С пониманием будущей эмиграции. Я слышал, что этого препода много раз хотели убить. Да не сложилось.
Потеря музыканта, который с тобой играет, – трагедия. Мы много пережили. Как братья. Он научил меня играть перебором и – во многом – петь. Всегда поддерживал. Я всегда из последних сил его поднимал, кормил армянской едой у нас, даже научился говорить с еврейским акцентом. Но этот мерзкий препод надломил его. И увел из музыки. Мы с Гитом и Дмитро были на депрессняке. Хотя нашего басера все больше тянуло в легкую музыку, а нас в рок. Черный тяжелющий Diamant сиротливо стоял в углу и ждал своего нового хозяина.
Я, скрипя зубами, начал искать нового человека. Найти его в группу так же сложно, как найти в огромном магазине, где тысячи костюмов разных цветов и фасонов, именно твой. Но я хотел, чтобы новый участник группы был эффектным. Я невысок, мрачноват, грузноват и полностью растворен в музыке. Гит – повыше, поутонченней, но тоже весь в гитаре. Барабанщик не в счет. Я собирал слухи, кто в Универе самый яркий и симпатичный парень. Только самого лучшего хотел я в команду. И всегда хочу. От лучших веет сказкой, мечтой, чем-то крайне важным для меня. Лучшие не боятся рисковать: не боятся ошибиться и упасть. А с такими перцами всегда радостно. И еще к лучшим всегда тянутся и сам тянешься. А кто тянется – тот растет. Перед талантливым человеком я всегда готов преклониться, поцеловать руку великому гитаристу – большая честь. Поговорить с истинным певцом – счастье. И у Гита тоже такой пиетет.
Если армянин женится на русской девушке – дети на удивление красивые. Высокие. Статные. Полукровки всегда интересны. Ходили про одного такого слухи. И вот я его увидел.
И тут же меня пронзило – то, что надо. На него приятно было смотреть… Обаяние, все к нему тянулись, девушки – просто как к магниту. Но в глазах его я прочел грусть и неуверенность. Значит, ему одиноко, и женская популярность его не спасает, как и культовый статус лучшего актера студвесен. Дальше – дело техники. Но важнее важного понять: будем ли мы близки? Если нет искры – не играй с таким человеком. Как бы ни хотелось. Из последних сил не пускай его в команду. Любимчик Универа, актер, армянин-полукровка, носивший дреды, – он идеально вписался в группу. Гит его обожал, Дмитро не обижал. Он жил в общаге. Много пил. Мало ел. Но ему больше нравилось быть на сцене, чем играть. И самое тревожное, что было в нем, – русская тоска по сильному женскому плечу. Воспитанный матерью, он искал, как многие, в женщине триединство: мать детей, друг, любовница. Мне почему-то грустно о нем думать. Самые большие несбывшиеся ожидания, самая большая нереализованность, загубленный талант. Подкаблучник во плоти. Это все о нем. Мы были вместе два года. Прекрасные времена, но его подруга поставила вопрос ребром: или я – или он. Узкие губы на вытянутом лице, боязливые глаза с ненавистью посверкивали, и уже пятую минуту я выслушивал рассказ несчастной нелюбимой бабы о том, что из-за меня он не может нормально жить, работать, и, в конце концов, у них ребенок (от ее первого брака) и они хотят жить нормальной жизнью, и вся наша музыка никуда не приведет. Унылая тетка не трогала меня, я смотрел на него, но он вздыхал и молчал. Что-то гнилое всегда было в нем: то ли зависть, то ли слабость, то ли трусость. Но стиральные машины, которые сиротливо ждали его, были милей его сердцу. «Сдай бас-гитару и живи как хочешь». Что я мог поделать? Гит сдавал ГОСы. Дмитро тоже.
Моя любовь ушла. От меня.
В прокуратуру сельского района, где я хотел укрыться от себя и тоски, меня не взяли по национальному признаку, предложив послужить в Карабахе. Банк все больше бесил. Водка помогала ненадолго. Старший друг оказался в тюрьме. Я нашел нового старшего товарища. Циника. Он предложил мне поехать в Москву. Он тогда уже был на коне. И ему было скучно. Гиту было некогда, ему нужно было не угодить в армию. Дмитро был озадачен тем же. Мрак поселился в моей душе. Я бухал и целовал чужие губы в надежде найти хоть что-то. But it ain’t nothing to me.
Я не мог даже собраться, чтобы написать дипломную работу. Просто не понимал – зачем. Да и с армией действительно надо было что-то делать. Шла война в Чечне. Быть юристом не хотел, кем быть – не понимал, музыкантом хотел, но не в кабаке. Меня все больше тянуло в экономику. Покончить с собой я уже не мог.
Получил синий диплом. Собрал вещи. Уехал в Москву. Все было кончено. Почти. Когда я включал музыку, чудо возвращалось. Что бы я без нее делал! Ельцин уверенно вел страну к краху. Я подумал, что мне надо стать частью истории страны. Ценные бумаги все больше увлекали меня. Целыми днями я изучал котировки акций, отчеты эмитентов. Завтра меня ждало собеседование в крупнейшем банке России 1990-х. Новый жесткий мир без музыки и любви был рядом. Мне стало нечего терять. Я решил стать нормальным человеком. Все чаще и чаще я слушал группу The Doors. И читал Карлоса Кастанеду. Путешествие к нормальности спасет меня. Я не взял с собой гитару. Впереди было как-то очень неуютно, но выбора не было. Отец и мама были рады. Я становился нормальным. Человеком. Должен был стать.
P.S. Сказать, что мы ссорились, – не сказать ничего. Два максималиста. Телец и Овен. Я просыпался с мыслью о ней, думал о ней каждую секунду, мои сны тоже были о ней. Я много читал о любви, но не думал, что вытяну эту карту. Ее длинные красивые пальцы, сжатые в моих руках, ее расширяющиеся зрачки во время возбуждения, ее голос с ленцой, ее поразительная, всепоглощающая женственность и художественный вкус, ее непередаваемый запах, которым я не мог надышаться, захватили меня полностью. Но музыка не отступала, лишь, свесив голову, смотрела на мое падение. А я падал. Ее Величество Ревность подбиралась ко мне тихо и твердо. Ее чарующая привлекательность сводила с ума мужчин, утонченность вкупе с милой вульгарностью делали свое дело. Не выдержал один гражданин, гордо назвавший себя моим другом. Когда мы ругались, он в том числе ходил относить ей розы, мои письма, шоколад и другие примирительные предметы. Околдованный, он потерял, как и многие, около нее свои рамки. Мы ругались. Мирились. Искали друг друга. Скрывались друг от друга. Он оказался уместен в одну из таких размолвок. Детали не важны далее. Сильвестр Сталлоне говорил, что любовь – это война. На этой войне я получал много выстрелов. Но тот выстрел оказался в спину. А в спину всегда больнее всего. Вначале легко будто, а потом ноги подгибаются, и, стоя на коленях, думаешь об одном – за что? Но жизнь – это бесконечный вызов. Либо принимай – либо дрожи от страха. Я любил ее больше всего в мире. Я был ее ребенком, мужчиной и учителем одновременно. Я ей посвятил свою жизнь. Но мое сердце разбилось. На сотни мелких и острых частей. До сих пор я их собираю, и все еще далек от середины. В тот черный день, когда прозвучал выстрел, мне казалось – я не доживу до вечера. Но надо как-то было жить.
Три недели я провел взаперти на квартире одного знакомого. Спал и смотрел в потолок. Иногда воду пил. Вкуса не было. Иногда кричал. Иногда плакал. Эти недели превратили меня в другого человека. Едкого, по-настоящему неприятного, желчного и агрессивного. Если взглянуть в зеркало, один глаз у меня нормальный, а другой как будто прикрыт и очень отстранен. Один радуется жизни, другому все равно на все. Глубокая апатия и отчужденность шаг за шагом завоевали свое место в моей душе. Необходимость выжить вынудила меня убить свою природную открытость. И смириться. С тем, «что счастья нет, а мы не дети, вот и надо выбирать – или жить как все на свете, или умирать».
Почему умер Элвис? Почему умерли Джим и Курт? Почему я жив? Зачем? И лишь маниакальная, всепоглощающая, невесть откуда взявшаяся любовь к музыке держала меня в форме. И еще мамины глаза. Мать полностью отдала свою жизнь мне. Это не фраза – это ее ежедневный материнский подвиг. Бескорыстный. Я просто не мог ее предать.
Когда я вышел на свет, мир стал другим. Плоским. Чужим. Поролоновым. Невкусным. Банальным. Того чуда, в котором я жил, больше не было. Ничего не трогало и не волновало меня. Кроме музыки. Но она затаилась. В ожидании своего часа. Общаться со мной стало совсем неуютно. Все чаще я вымещал свою злобу на людях. Издевка стала моим кредо. В некоторых компаниях к этому так привыкли, что мое появление означало начало некоего шоу. Чокнутого тщеславного армянина. One man show. Но в городе мне все напоминало о ней.
Улицы, деревья, светофоры, кинотеатры, пицца, паста, трамваи, крыши, запахи, тропинки, кусты, лавочки. Везде была она. Везде. Я так боялся ее потерять, что потерялся в ней. Агрессия росла в моем новом сердце. Это было уже слишком. Мне нечего было терять. Я не искал помощи и не ждал ничего. Я уезжал в далекую и чужую Москву. Выживать и искать нового себя. Со старым было покончено. Мне нужно было создать совсем новый мир. В котором бы не было места для любви. Это оказалось дорого – любить. За счастье надо платить. Деньги в этих платежах не принимались. Я стал расплачиваться. По полной программе. Собой.
