— Так ты и правда за мной подглядывала!
И тут его осенило:
— Вика, а ты ведь уже по-настоящему меня ревнуешь.
В этот раз аппетит у меня был зверский. Даже такое замечание Гущина его не перебило. Может, это потому, что я слишком много пережила. И я не стала комментировать эту чушь. А Сергей продолжил:
— Вик, ты же видела, я был прав! Прекращай ломаться, давай сотрудничать. И мне, и тебе это выгодно…
Я отодвинула пустую тарелку подальше от себя.
— Достал!
— Это значит: «Спасибо, любимый Сереженька, за заботу, я все сделаю из чувства глубокой благодарности к тебе» или…
— …или «Гущин, только попробуй хоть строчку слить в свою желтую газетенку, пристрелю на месте»!
— Так ты сейчас косая… — заметил Гущин и обидчиво добавил: — А газетенка у меня не желтая, а серьезная криминалка.
Но я услышала только о себе.
— Я косая?! — разозлилась я. — Я тебя подстрелю и с закрытыми глазами! Гущин, или работаем по-честному, или никак! — хлопнула я по столу и, разъяренная, потопала в свою комнату.
Глава 3.3
Конечно, я еще ночью пришла к выводу, что информативность Сережи мне очень кстати. Но я не сплетница и всех скелетов семьи Высоковских не собираюсь доставать на обозрение публики.
Через пять минут Гущин появился в моей комнате с чаем и вкусными пончиками.
— Я хочу тебе показать, что я не только кристально честный, но и заботливый, внимательный жених, — начал тираду Сергей.
Если б глаз не болел, то я бы закатила глаза, а пока мне оставалось хвататься за голову.
— Давай к делу, — продолжила я, откусив пончик, облитый шоколадной глазурью. — Ты ни строчки не опубликуешь без разрешения Михаила, это раз…
— Раз? — перебил меня Гущин. — Есть еще и два?! Любимая, тебе не кажется, что твоего «раз» больше чем достаточно?
— Любимый, — решила подыграть ему я, — а тебе не кажется, что ты меня ущемляешь в правах?!
— Я тебя ущемляю?! — изумился Гущин. — Я тебя кормлю, пою, караулю под окном, сплю на холоде…
— Только не говори, что все это ради меня! — уже взорвалась я.
Ведь яснее ясного: он все это делает ради новой статьи!
Но Гущин, видимо, решил изобразить влюбленного по полной программе, поэтому, рухнув к моим ногам, стал обнимать мои колени:
— Ради, из-за тебя, и вообще я — твой преданный пес!
Мне очень захотелось двинуть его ногой, чтоб не переигрывал, как вдруг я услышала голос Михаила:
— Тогда тебе не привыкать жить на улице и мерзнуть!
Это он обратился к Сереже, указывая на дверь.
— Прошу. Больше я тебя не держу.
Я замерла. Какой-то голос ледяной у Высоковского. И когда он успел войти?
Сережка удивился, увидев его. Он поцеловал мои ноги и поднялся.
— Уже вернулся? Я только чай сейчас допью, — обратился он весело к Высоковскому, надеясь, наверное, взять его обаянием и оптимизмом, но Миша спокойно возразил:
— Он уже допит. Тебе пора, — подчеркнул он.
Ни «спасибо», ни дружественных пожатий руки, и даже не поинтересовался, как мы тут… У меня поджилки тряслись от поведения Михаила. Сергей хотел ко мне подойти (наверняка, для того, чтобы чмокнуть в щечку), но Высоковский его оттащил, ухватив за рукав, и направил к выходу.
— Бай, любимая! — крикнул Сережа мне на прощанье. Я даже не сумела ему ответить. Уж слишком черная аура была у моего хозяина. Того гляди, меня уволит и тоже заставит спать на половичке у порога.
Я услышала, как захлопнулась дверь. Михаил, словно тень, появился в дверном проеме и, мягко улыбаясь, сказал:
— Надоели эти наглые журналисты…
Тут он подошел ближе и, всматриваясь в мое лицо, спросил:
— Как ты? Успокоилась?
— Все хорошо, — заверила его я.
Мне было стыдно за свою слабость. Я так ревела, словно… словно я его девушка, а не охранник. Уснула на его плече, а ведь должна его охранять.
— Понятно.
Он вышел из комнаты, а я тут же рухнула на кровать. Что ему понятно? Может, завтра заставит ехать на работу? А как я поеду в таком изувеченном пальто? Мне же нечего надеть…
Я закусила губу, предвкушая трудный разговор с Высоковским. Терпеть не могу просить, а ведь придется!
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Через некоторое время Высоковский вошел уже переодетый. Светлые волосы его были мокрые, и от него свежо пахло гелем. В руках Михаил держал поднос с ваткой, какими-то лекарствами и шприцем.
— Ты меня собрался лечить?! — в изумлении прокричала я.
— Тебе прописали лечение, — спокойно ответил он. — Повязку уже можно снять. Я обработаю глаз, сделаю укол, осмотрю раны. И можешь спать.
В голове не укладывалось, как он это будет делать. Я его боялась, как демона, особенно после того, как он выгнал Гущина совершенно циничным образом.
— Я сама! — отстранилась от него я, двигаясь к другому краю кровати.
Глаза Михаила слегка сузились, и он, мягко улыбаясь, ответил:
— Сама ты стрелять только можешь, — и еще мягче добавил: — Иди сюда…
Этим тембром можно всю Арктику разморозить, а обо мне и говорить не стоит. Я старалась на него не смотреть, чтобы он не заметил моего замирания. Если он сейчас до меня дотронется и что-то скажет, то боюсь, я сознание потеряю, и скорая меня уже не спасет.
— Я, правда, сама…
Мой голос меня не слушался и походил больше на рык.
— Понятно, — вздохнул он. Чуяло мое сердце, что это его очередное «понятно» совсем не желательное для меня.
Миша поставил поднос на кровать и сам сел на мою постель. Он схватил меня за ноги, подтащил к себе и, склонившись над моим лицом, молча меня рассматривал. Я не могла дышать. Я дрожала. Не от страха, а от нахлынувших чувств. Он был слишком близко, и я жаждала поцеловать его. Я закрыла глаза, чтобы на него не смотреть, а то, не дай Бог, наброшусь на него, как голодный мамонт. И вместо того, чтобы спасать его, зацелую до смерти.
Я почувствовала тень и уже ждала, когда его губы коснутся моих… Мне даже показалось, что я сама потянулась к нему.
Вот, блин, размечталась!
Рука Михаила сорвала с моего глаза повязку. Яркий свет. Немного закололо глаз.
— Потерпи, — тихо сказал он и подул на него, словно глаз был обожжен. Потом он промыл рану вокруг глаза. Самым ужасным оказалось капать в глаза. Так щипало! Я думала, что убью его! Все притяжение к нему сразу испарилось. Затем Миша снял пластырь и стал обрабатывать раны, потом снова заклеил.
Я пробовала проморгаться и открыть глаза. Михаил сидел рядом и собирал грязные бинты на поднос. Наконец, получилось открыть глаза. Одним глазом я видела размыто, но зрение прорезалось, а вторым — словно через запотевшее окно.
— Может, нужен компресс? — спросила я.
— Повязку на ночь. Больше ничего не нужно, — ответил он и пошел к двери.
Я поднялась за ним и, проходя мимо зеркального шкафа, взглянула на себя. Лицо все в мелких кусочках пластыря и в царапинах, а глаза… Один с черным кругом, как будто я из концлагеря вернулась, а второй — отекший, немного залит кровью, казалось, будто его ужалил целый осиный рой.
— Боже мой! — вырвалось у меня. Я себя совсем не узнавала. — Нет…
В голове быстро пролетело, что Высоковский видел меня такой изуродованной. Я хуже циклопа, я просто ужас! И как я могла подумать, что он поцелует меня, когда я…такая! Хотелось сбежать и от себя спрятаться. В таком виде даже близким не хочется показываться, не то что Высоковскому.
Я стояла перед зеркалом, и слезы катились в три ручья. В голове стучало: я уродина! Но тут мои плечи схватили теплые руки, и к виску прижалась щека Михаила. Он мне говорил что-то вроде: «Вика, через пару дней опухоль с глаза сойдет. Он полностью восстановится»… Что-то там про врача было и про Гущина. Но я зажала кулаком рот и плакала.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
Что мне до врача и до Гущина? Не их в таком ужасном облике он видит. И можно ли им верить? Я почти слепая, и глаз — страшный и кровавый, как из фильма ужасов, а он: «Сойдет»…
Глава 3.4
— Не смотри больше туда, — развернул он меня силой и, выждав паузу, добавил: — Надень повязку и принимайся за работу. Ты здесь работаешь.
